Полночь у Достоевского

Дон Делилло

Перевод Александры Самариной

Мы, двое хмурых мальчишек, кутались в теплые куртки; начиналась беспощадная зима. Колледж находился на самой окраине провинциального городка, не городка даже, а скорее деревушки, как мы говорили, или даже полустанка; и мы постоянно гуляли, шли куда глаза глядят, бродили среди голых деревьев под низким серым небом и иной раз не встречали ни души. Так мы называли местных жителей: для нас они были душами, призраками — лицо за окошком машины в бликах фонарных огней, а то и совершенно пустая улица: сугроб, воткнутая в него лопата и никого поблизости.

Мы шли вдоль железной дороги, когда на путях возник старый товарный поезд; мы замерли и уставились на него. Он походил на саму историю, которая почти всегда остается незамеченной, дизельный локомотив и сотня вагонов, неспешно движущихся по затерянным просторам, и мы с Тоддом застыли в немом уважении к прошлому, к исчезнувшим фронтирам, а потом продолжили путь, беседуя о пустяках с непустячной серьезностью. Поезд прогудел, медленно растворяясь в сумерках.

В этот-то день мы и увидели старика в капюшоне. Мы заспорили, что на нем — тренчкот, анорак, парка? Обычное дело — мы вечно искали повод к соперничеству. Вот зачем родился этот человек — чтобы на склоне лет оказаться в этом городе; в этой одежде. Он неспешно шел далеко впереди, заложив руки за спину, потом его маленькая фигурка дошла до угла и исчезла из виду.

— У тренчкота не бывает капюшонов. Капюшон не вписывается в контекст, — сказал Тодд. — Это или парка, или анорак.

— Есть еще варианты. Всегда есть.

— Назови хоть один.

— Это может быть дафлкот. Такое короткое пальто из шерсти.

— Из шерсти вяжут носки.

— И делают пальто.

— А оно подразумевает капюшон?

— Оно подразумевает деревянные пуговицы.

— У него точно был капюшон. Про пуговицы мы ничего не знаем.

— Ну и пусть, это не важно. Все равно на нем была парка.

— «Анорак» — инуитское слово.

— Ну и что?

— Говорю тебе, это анорак.

Я попытался изобрести этимологию для слова «парка», но сразу в голову ничего не пришло. А Тодд уже переключился на другие темы: грузовой поезд, законы движения, приложение силы, изловчился даже поднять вопрос о числе вагонов, которые тянул локомотив. Мы не договаривались соревноваться, но каждый знал, что другой в уме считает эти самые вагоны, даже когда мы говорим совсем о другом. Когда я назвал Тодду свое число, он не ответил, и я понял, почему. Это значило, что он насчитал столько же. Невозможный итог озадачил нас, погрузил в раздосадованное молчание, лишил мир красок. Даже соприкасаясь с сугубо физической реальности, мы с Тоддом нуждались в конфликте между моим и его восприятием, и теперь нам стало понятно, что остаток дня мы посвятим поиску и подсчету разногласий.

Мы возвращались на послеобеденные занятия.

— Анорак плотный. А на нем, судя по виду, что-то совсем тоненькое, — заметил я. — А еще, у анораков капюшоны с мехом. Вспомни происхождение слова. Ты же сам упомянул инуитов. Разве инуиты не отделывают капюшоны мехом? Они шьют одежду из шкур моржей. И белых медведей. Им нужно, чтобы она не пропускала холод и ветер.

— Мы видели его со спины. Со спины и издалека. Как ты ухитрился разглядеть капюшон?

Вспомни происхождение слова. Я использовал инуитский аргумент Тодда против него же, вынуждая его порассуждать, в кои-то веки признать свою неправоту. Тодд обдумывал все глубоко и основательно и при толковании предпочитал выстраивать максимально длинную логическую цепочку. Он и сам был длинный, нескладный, костлявый, руки и ноги будто на шарнирах. Кто-то в шутку окрестил его «дитя любви аистов», на что ему возразили: нет, скорее, страусов. Казалось, он ел, не чувствуя вкуса; потреблял, поглощал пищу, съедобное вещество растительного или животного происхождения. Расстояние он мерил не в милях, а в километрах, и я не сразу понял, что им руководит не столько желание произвести впечатление, сколько потребность мгновенно конвертировать одни единицы измерения в другие. Он любил проверять себя. Он любил останавливаться, чтобы подчеркнуть свой тезис — а я шел дальше, это был мой антитезис — и Тодду приходилось доказывать свою точку зрения дереву. Аргументы наши слабели — непримиримость усиливалась.

Мне хотелось продолжать, не идти на попятную, посильнее прижать Тодда. Так ли важно, что именно я говорил?

— Даже издалека видно, что капюшон без меха. Слишком маленький, — сказал я. — У настоящего анорака большой капюшон — чтобы поместилась голова в меховой шапке. Разве инуиты не так одеваются?

За деревьями по ту сторону дороги кусочками проглядывало наше общежитие. Мы жили в энергосберегающих постройках с солнечными батареями, газоном на крышах и красноватыми деревянными стенами. Занятия проходили не здесь, а в необычных корпусах, которые мы называли «тюремными» — цементных, соединенных воедино, от общежития до них нужно было добираться на велосипеде или довольно долго идти пешком, и кочующие туда-обратно стайки студентов казались частью архитектурного ансамбля. Тогда я был первокурсником и еще пытался как-то интерпретировать знаки и подстраиваться под модели.

— У них там карибу, — сказал я. — А еще тюленье мясо и дрейфующие айсберги.

Временами нужно жертвовать значением ради импульса. Нужно не мешать словам становиться фактами. Таковы были наши прогулки — мы ловили тихий нечеткий ритм обстоятельств и событий и воспроизводили его человеческим звучанием.

Семинар был по логике. Шел он в тюремном корпусе номер два; тринадцать студентов сидели по обе стороны длинного стола, в торце которого стоял Илгаускас, коренастый мужчина лет пятидесяти; сегодня на него время от времени нападал кашель. Он вещал стоя, чуть наклонившись вперед и опершись руками на стол, и часто впивался взглядом в пустую стену в глубине класса.

— Причинная связь, — сказал он и уставился на стену.

Он смотрел неотрывно, наши глаза бегали. Мы часто переглядывались — одна сторона стола с другой. Илгаускас завораживал нас. Казалось, он был в трансе. Он не просто произносил слова, казавшиеся чужими, он будто говорил чужим голосом, который гулким эхом отдавался в туннеле многолетнего преподавательского опыта. Мы — некоторые из нас — решили, что он страдает от какого-то неврологического заболевания. Он не скучал, скорее, давал себе полную волю, говорил свободно и бессвязно, будто делился с нами внезапно вспыхивающими в его сознании идеями. Здесь действовала нейрохимия. Мы решили, что его болезнь еще недостаточно изучена и поэтому у нее нет названия. А если у болезни нет названия, значит, ее нельзя победить,