бойся, Я рожу этого ребенка, я решила».
«Да, конечно, но как? Ты подумай, практически…»
«Если ты не хочешь, я найду ему другого отца».
«Ты что, очумела?»
Мы стояли друг против друга, смеялись, прутик вжикал — жить, жить! И вроде ничего не происходило, все было просто и хорошо, но так много происходило, — таяло и капало, гудело машинами, светило и сверкало, чирикало и летало, так много, что болели глаза и покруживалась голова.
«Почему же ты там сидишь? — спрашивал он. — Почему ты не уходишь? Жорка нашел комнату, и маме обещали на работе…»
«А зачем? Разве я не имею права там жить? Если хочешь знать, даже ты имеешь право там жить, стоит нам расписаться».
Микроб, микроб резвился и показывал всем язык.
Он поглядел ошалело: кто это говорит?
«Ну знаешь! Я лучше буду жить…»
«Ну где, где? Я все сама знаю. Ты только мне не мешай».
«А я-то что?»
«Ты? А ты ничего. Гуляй».
«Ненормальная».
Мы опять смеялись. Текло и капало, сверкало и гудело. Жить! — свистел прутик. Он хотел целовать меня — я не давалась. От поцелуев у меня живот сразу падал вниз, как лифт, я боялась, что это вредно.
Я молчала по-прежнему, ни с кем не разговаривала, но то, что я осталась дома, они — они же не знали, о чем я думаю, — воспринимали как знак покорности. Я поднималась раньше всех и старалась тихо уйти, не завтракая. Я молчала. Но вот затишье кончилось. В одно прекрасное утро мать встала вместе со мной и сказала: «Отец уезжает сегодня на три дня в Воронеж в командировку. Я договорилась с Марком Ефимовичем, он приедет к нам завтра в десять утра. Приготовься. — Она не дала мне ничего возразить. — И не бойся. Ты даже ничего не почувствуешь. Это я тебе говорю. Он не зря берет семьдесят рублей». Не забыла ввернуть про деньги. Я хотела ехидно спросить, когда надо будет их отдать, через сколько стипендий, но удержалась. «Я не хочу этого делать, мама». «Я больше не говорю на эту тему». «Но это все-таки меня касается больше, чем всех». «Завтра в десять человек будет здесь». Я вышла на улицу, остановилась и поняла, что не могу никуда идти: ни в институт, ни домой назад, никуда. Силы мои кончились. И я поняла, что завтра все это произойдет: быстрый, надушенный Ройтман, который тебя не видит, будто ты табуретка, медсестра, уколы, страшные инструменты. Живот у меня заныл, точно сапогом ударили. От одной мысли больно стало, и девочка бедная забилась, как птенчик у кошки в лапах. Удивительно мир устроен: наверное, в эту самую секунду многие женщины добровольно сделали бы то же самое, что должна сделать я, а я, как дура, говорю: нет — и все. В чем дело? И что за силы держат меня? Я перешла через улицу и позвонила из разбитого вдребезги автомата — тогда автоматы еще были деревянные, если кто помнит, и у этого дверца висела оторванная напрочь, а стекла выбиты, — я взяла и позвонила Саше Сибирякову. «Саша, — сказала я, — мне очень нужно с вами поговорить. У вас найдется полчаса?» — «У меня? Для тебя, — запел он там на разные ноты. — Алина, сжальтесь надо мною! («Знал бы ты, какой сюрприз тебя ждет!») Значит, так, сегодня у меня в 14.30 англичане, потом… Нам надо сегодня встретиться?» — «Сегодня». Мой тон остановил его шутки. «Хорошо. В семь, полвосьмого я у вас». — «Лучше я у вас». Он удивился. «Хорошо, у меня. Адрес помнишь? Буду ждать». Вот и все. Так я родила свою девочку. Саша Сибиряков закармливал меня яблоками, где-то он вычитал, что у ребенка будет замечательная кожа, если все время есть яблоки. Он занимался, как всегда, со мной английским и водил в театр. Он был мил, суетлив, заботлив, точно я на самом деле его жена, и он ждет своего ребенка. Но чем больше я жила там, в его доме, наблюдала его, слышала — мы должны были спать в одной комнате, хоть и врозь, — тем сильнее он мне не нравился: он был трус, лакей, скряга, ненавидел всех вокруг за то, что его, по его мнению, недооценивали. Все время, что я жила у Сибирякова, к нам в гости ходил Лёся, Леонид Францевич Ноль. Он навещал бабку, потом от бабки шел обычно ко мне. «Позвоните бабушке, — канючил он без конца, — позвоните, не будьте эсэсовкой, никто ни в чем не виноват, а она вас любит». «Я ее тоже люблю», — говорила я, но не звонила. Мой дом, бабка, мать, Петя, Никольское — все находилось словно в другой стране, на ином материке, а не в трех остановках метро. Даже не могу объяснить, отчего я д о т а к о й с т е п е н и была обижена на них, — точно всех похоронила. Впрочем, иногда я звонила; ни я, ни бабка не выдавали своих чувств: как дела, как здоровье, все нормально, спасибо. Ни просьб, ни слез, ни объяснений. Мы объяснялись с ней по ночам, когда я лежала и глядела в потолок и знала, что она в этот час точно так же разговаривает со мной. Когда бабка заболела и ее отправили в больницу — весь наш дом уже был разорен, — я отдыхала на Рижском взморье, куда Саша достал мне путевку, а Лёся проводил на поезде, — я гуляла по прекрасному летнему белому пляжу со своим пузом, кормила чаек и ничего не знала. И умерла бабка без меня: я была как раз в роддоме и рожала в муках свою девочку».
Я молчала по-прежнему, ни с кем не разговаривала, но то, что я осталась дома, они — они же не знали, о чем я думаю, — воспринимали как знак покорности. Я поднималась раньше всех и старалась тихо уйти, не завтракая. Я молчала. Но вот затишье кончилось. В одно прекрасное утро мать встала вместе со мной и сказала: «Отец уезжает сегодня на три дня в Воронеж в командировку. Я договорилась с Марком Ефимовичем, он приедет к нам завтра в десять утра. Приготовься. — Она не дала мне ничего возразить. — И не бойся. Ты даже ничего не почувствуешь. Это я тебе говорю. Он не зря берет семьдесят рублей». Не забыла ввернуть про деньги. Я хотела ехидно спросить, когда надо будет их отдать, через сколько стипендий, но удержалась. «Я не хочу этого делать, мама». «Я больше не говорю на эту тему». «Но это все-таки меня касается больше, чем всех». «Завтра в десять человек будет здесь». Я вышла на улицу, остановилась и поняла, что не могу никуда идти: ни в институт, ни домой назад, никуда. Силы мои кончились. И я поняла, что завтра все это произойдет: быстрый, надушенный Ройтман, который тебя не видит, будто ты табуретка, медсестра, уколы, страшные инструменты. Живот у меня заныл, точно сапогом ударили. От одной мысли больно стало, и девочка бедная забилась, как птенчик у кошки в лапах. Удивительно мир устроен: наверное, в эту самую секунду многие женщины добровольно сделали бы то же самое, что должна сделать я, а я, как дура, говорю: нет — и все. В чем дело? И что за силы держат меня? Я перешла через улицу и позвонила из разбитого вдребезги автомата — тогда автоматы еще были деревянные, если кто помнит, и у этого дверца висела оторванная напрочь, а стекла выбиты, — я взяла и позвонила Саше Сибирякову. «Саша, — сказала я, — мне очень нужно с вами поговорить. У вас найдется полчаса?» — «У меня? Для тебя, — запел он там на разные ноты. — Алина, сжальтесь надо мною! («Знал бы ты, какой сюрприз тебя ждет!») Значит, так, сегодня у меня в 14.30 англичане, потом… Нам надо сегодня встретиться?» — «Сегодня». Мой тон остановил его шутки. «Хорошо. В семь, полвосьмого я у вас». — «Лучше я у вас». Он удивился. «Хорошо, у меня. Адрес помнишь? Буду ждать». Вот и все. Так я родила свою девочку. Саша Сибиряков закармливал меня яблоками, где-то он вычитал, что у ребенка будет замечательная кожа, если все время есть яблоки. Он занимался, как всегда, со мной английским и водил в театр. Он был мил, суетлив, заботлив, точно я на самом деле его жена, и он ждет своего ребенка. Но чем больше я жила там, в его доме, наблюдала его, слышала — мы должны были спать в одной комнате, хоть и врозь, — тем сильнее он мне не нравился: он был трус, лакей, скряга, ненавидел всех вокруг за то, что его, по его мнению, недооценивали. Все время, что я жила у Сибирякова, к нам в гости ходил Лёся, Леонид Францевич Ноль. Он навещал бабку, потом от бабки шел обычно ко мне. «Позвоните бабушке, — канючил он без конца, — позвоните, не будьте эсэсовкой, никто ни в чем не виноват, а она вас любит». «Я ее тоже люблю», — говорила я, но не звонила. Мой дом, бабка, мать, Петя, Никольское — все находилось словно в другой стране, на ином материке, а не в трех остановках метро. Даже не могу объяснить, отчего я д о т а к о й с т е п е н и была обижена на них, — точно всех похоронила. Впрочем, иногда я звонила; ни я, ни бабка не выдавали своих чувств: как дела, как здоровье, все нормально, спасибо. Ни просьб, ни слез, ни объяснений. Мы объяснялись с ней по ночам, когда я лежала и глядела в потолок и знала, что она в этот час точно так же разговаривает со мной. Когда бабка заболела и ее отправили в больницу — весь наш дом уже был разорен, — я отдыхала на Рижском взморье, куда Саша достал мне путевку, а Лёся проводил на поезде, — я гуляла по прекрасному летнему белому пляжу со своим пузом, кормила чаек и ничего не знала. И умерла бабка без меня: я была как раз в роддоме и рожала в муках свою девочку».