бесцеремонные патрули шмонают всех подряд.
Контейнерная станции пуста –
кто и как договаривается об отправке –
тайна за семью печатями.
Прапорщик угрюмо сплюнул сигарету:
«Заварил кашу горбатенький…»
Город в блокаде: железнодорожного сообщения нет,
почта не работает.
Я звонил тебе почти каждый день,
и ты спрашивала, есть ли у меня теплые вещи.
— Да, есть, — отвечал я.
Я ходил на аэровокзал и отдавал свои письма пассажирам –
опустить в ящик в Москве или Оренбурге.
Пришли, наконец, два твоих послания:
я не мог жить без тебя.
Между делом прохватила дизентерия –
провалялся неделю в больнице
на голодной пайке –
в это время окольным путем ушел багаж,
в основном, книги.
Я еще не знал, что деньги, вырученные за дом,
съест инфляция.
По приезде я был дик, угрюм и молчалив.
Ты взглянула на меня и сказала:
— Тебе лучше сбрить усы.
Лучше — так лучше.
О самом страшном, что осталось позади,
я умалчиваю.
Я боюсь избитых фраз,
мелкой хляби,
ничтожных сантиментов на фоне скалы горя.
Быть может, тогда я тебе показался грязным льдом,
но ты задним числом простишь меня.
Просто за время эвакуации
я разучился улыбаться.
Но я не желаю быть и твердокаменным,
помня, сколько в тебе верности, боли и игры.
Ты доверяла мне, и у меня падало сердце,
что я не гож к этой детской самоотдаче,
я, которого самого надо отхаживать.
Славная русачка, ты не ищешь выгод
в лабиринтах отношений,
фальшь для тебя — проказа мира,
тебя целит лишь подлинное.
Я до сих пор заучиваю уроки
твоей маниакальной чистоты.
Я тогда приехал
с изодранной душой.
Мы тихо говорили за столом,
смотрели в глаза друг другу,
и теплая вода убежала из ванны.
Евгений Карасев (Тверь)
Крах конкистадора
Они верили, что солнце движется
благодаря человечьей крови,
пролитой ему в жертву.
И светилу приносили всё новые и новые жизни — детей женщин.
Жрецы искусно вырывали сердце, отрубали голову,
а труп бросали к алтарю,
где его жаждущая поедала толпа.
Кровью были щедро окроплёны громадные храмы города.
И птицы слетались ее колупать.
Истребив в дар Богу племена окрестные,
фанатические воители
устремились дальше,
как хищники, алчны и цепки.
…Тщетными оказались старания Эрнана Кортеса —
мир заполнили ацтеки.
Непознанная логика
Железные жалюзи на всю длину опущены,
снега грязное крошево.
При старом короле думали о будущем,
при новом — вспоминаем прошлое.
Мерило
Как распознать сочинителя, что мается
над листом бумаги в уединенной тиши?
Графоман догола раздевается,
поэт — до глубины души.
Комплекс неполноценности
Карлики ненавидят высокие примеры:
вызов, душевная смута –
до появления Гулливера
они не знали, что лилипуты.
Игорь Паньков (Кисловодск)
Дом
Это — мой дом…Элтон Джон
Это — мой дом на краю живописнейшего ущелья;
кухня — налево, направо — камни и келья,
где проводил я ночные часы в моленьях,
голову преклонив на чьих-нибудь там коленях.
Здесь, как мичуринец, я на гряде с молодым бурьяном
и лопухами валялся мертвецки пьяным.
Или, что твой авгур, за полетом веселой мухи
зорко следил, ковыряя мизинцем в ухе.
Здесь я корпел, как Пикассо, над акварелью,
кислое молоко подливая в стакан к варенью.
Здесь мой очаг. Здесь по лавкам голодные плачут дети,
ближе которых мне нету на целом свете.
И молодая жена от отчаянья бьет посуду
(видно, боится, что я про нее забуду).
Здесь вечерами мансарда свои расправляет крылья,
чтобы ее виноград и тутовник совсем не скрыли.
Осенью, что роскошнее царства династии Сасанидов,
здесь я ослеп и был принят в общество инвалидов.
Здесь и окончу свой путь, Господи, не обидишь,
ибо — живи сто лет — лучшего не увидишь
Рождественский парафраз
Декабрь. В природе торжество.
Являя внешне вещество,
бесплотный дух во тьме витает.
Луна, как лед в бокале, тает.
Волхвы, объятые парами,
мешки, набитые дарами,
влачат устало на блок-пост.
Не выбрать неба между звезд.
Благоволенье, мир и лад
в любом, кто, скинув масхалат,
совсем, как некий небожитель,
решил войти в сию обитель.
Душа его мечтой томима,
узрев, что вам еще незримо.
А коли так, пусть знает плоть,
что грешный мир хранит Господь.
Хранит неяркий этот свет,
в сугробе гусеничный след,
на Рождество — тунца в томате
и три патрона в автомате;
с равнин заметные едва ли
костры на дальнем перевале,
вершин заснеженных гряду
и Вифлеемскую звезду;
и отчий дом, и Божий храм,
и поминальных двести грамм
за тех, кто больше не вернется,
хотя дорога дальше вьется;
и тот бычок моршанской «Примы»,
что вслед за грохотом от мины
среди других небесных тел,
как тихий Ангел, пролетел.
Баллада об огненной стихии
Был стар брандмауэр. Был молод брандмайор.
Был