- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (17) »
бронзовую шляпу,
оплакивая волю и покой.
В гостиничном номере
В гостиничном номере, было дело,
я жил — не тужил, в карманах звенело,
и думалось мне: обрету свободу
себе и богу в угоду.
Стану эдаким воином, птицей
эдакой, миру смогу открыться,
освободиться,
душа очнется,
и жизнь начнется.
Город весьма был далек от столицы;
меня устраивала роль единицы
без имени, качества, вкуса и цвета;
стояло лето.…
Молодняком полны были парк культуры
и пляж.
Обилие женской натуры
мучило глаз.
Душа томилась,
и время длилось.
Я, как умел, вливался в массы
бронзовой биомассы,
асом
я пролетал по танцплощадкам —
шатким
был мой успех…
Всегда сторонним
я был наблюдателем. Посторонним.
Душа из тела, как из тулупа,
смотрела тупо
на эквилибр безымянной плоти.
Жизнь катилась на автопилоте.
И я, как Сизиф, собирал свои силы
в ком — но меня сносило…
…Все дальше и дальше от мэйнстрима
жизни, событий, мира мимо
несет щепу корабельного днища.
Она не ищет
соединенья с разбитым судном,
не целое — стало быть, неподсудна,
не часть — и стало быть, безымянна…
«Странно, —
шипит, как „боржом“, морская пена.
— Что это? Мусор иной Вселенной?
Разве не все, что есть на свете, —
солнце, волна и ветер?»…
Каждую ночь, возвращаясь в номер,
я говорил себе: «Ты не помер
от тоски, от суеты не избавлен —
ты не раздавлен
во время народных гуляний толпою,
жертвой не пал теракта, тобою
не подавилась кишка трамвая.
Не переставая,
гнать рекламу в открытом эфире,
мир не помнит, что ты есть в мире —
мир питаться привык мертвечиной.
И это причиной
тому, что жизнь, будучи в сделке
с миром, всегда в чужой тарелке…»
…Поистине, быть человеку битым
легче, чем быть забытым.
Память. Зеркало. Амальгама.
Вряд ли таким меня помнит мама.
Но всякое зеркало с изъяном.
Пьяным
быть от жизни — полюбить искаженье
зеркала. То есть принять отраженье
жизни за жизнь саму, в оригинале…
Мы этот фокус видали.
Нож перочинный. Прочь, амальгама.
Это, скорее, поступок не Хама,
а братьев — Сима и Иафета.
Лето
прощается звездопадом, крушеньем
светил — так со мною мое отраженье
прощается. Все. Остатки «нала»
завещаются персоналу,
ибо то отражение, что исчезло,
не может платить за диван и кресло,
санузел, испорченное «зерцало»,
белье, одеяло…
Кто я, если не отраженье
тех, кто видит меня? Движенье
по комнате световых пятен,
впадин
на потолке, морщин обоев,
будто застывших октав прибоя,
в желтых разводах уснувших навеки,
шелест ветки
в клюве птицы, ищущей Ноя
и находящей щепки каноэ,
ковчега, фрегата, иного ли судна?
Трудно
сказать теперь… Но над щепою,
над опредмеченной кем-то тщетою,
символом канувшей в небыль эпохи —
вздохи
одушевленной любовью Вселенной,
тайный сговор Солнца с Селеной…
Это, плача и торжествуя,
душа говорит: «Существую!»
Боги черных паровозов
Мы боги черных паровозов.
Мы водим в вечность поезда.
И в топках наших под наркозом
горит вечерняя звезда.
Звезда пленительного счастья!
Проводники твои суть мы.
Наш паровоз вороньей масти
летит на крылышках судьбы.
Мы знаем путь в степях моздокских
и сроки всех календарей,
стихи всех девочек тамбовских
и всех ростовских блатарей.
Веди, веди нас, ради бога —
где остановка, там тупик —
веди, железная дорога,
по бездорожью, напрямик.
Без торфа, спирта, целлюлозы,
гори-гори, моя страна,
покуда в топках паровоза
гремит байкальская струна,
кипят алтайские массивы,
звезда вечерняя плывет
и хор бессмертных и красивых
печальной женщине поет:
Твой друг уехал на кочевье
без документов проездных…
Прости нам путь звезды вечерней,
прощай до утренней звезды.
Василий Чепелев (Екатеринбург)
После Снайдера и Светы
То, что растет, как волосы, на чужих головах,
по большей части довольно сомнительным украшением
(«он такой красивый, такой подстриженный»),
вполне продаваемо,
легко (нелегко) обмениваемо
на вещества (вещи), уплывающие вдоль Скандинавии, как прах
завещавшего не зарывать себя вундеркинда, шею —
сосуды, нервы, гортань — разорвавшего вскоре петлей. Ниже
ноги упавшего табурета. Многие вспомнят это, как положено, на его
пОхоронах/похоронАх.
«Чем занималась?» — «Трах —
алась.»
Откуда вообще взялась.
Поймала на Каменных
Илюшу,
которого я когда-то пьяный внимательно слушал,
приглашал к себе в гости на какое-то (не скажу, смешно) блюдо.
Он периодически просто чудо,
да поможет ему ради всего святого/рифмы Аллах.
Жалко — ах — кончились деньги, за исключением маминых.
Деньги кончились вовсе. Money in Gulfstream.
На улице ручейки и лужи.
Крачки летят к горизонту, всюду. Ну же.
Я никому не нужен. (Вычеркнуто).
Ветер южный.
Невымытая посуда
на чужой квартире. Вспоминаю всякую чушь, еще до дважды
два четыре имевшую место.
Прятаться в темном подъезде,
которого я боюсь. Рисовать на асфальте стрелки. Обернуться и
увидеть определенное происходящее — «будут чувства,
будут стихи». Будет заметная, важная
в силу сознательности коротковатость штанин Ильи — здОрово —
придет в голову,
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (17) »