расплакаться.

– Садитесь, – тихо сказал Саша, и Ник послушно опустился на плетеный стул. Глядя, как он тихо сидит, сложив на коленях руки, Саша невольно спросил: – Помните тот день, когда мы впервые читали Шиллера?

– «Одиноко брожу по печальным окрестностям, зову моего Рафаила, и больно, что он не откликается мне!» – вместо ответа быстро прочел наизусть Ник.

Саша вскочил с дивана, схватил лежащий на столе томик Карамзина и, быстро перелистав его, стал читать прерывающимся от волнения голосом:

– «Нет Агатона, нет моего друга!» – и вдруг добавил спокойно и даже требовательно: – А почему бы вам не завести своего Агатона?

Он хотел, чтобы в ответ на эти слова Ник назвал его другом, Агатоном, – ведь именно такую идеальную дружбу воспел Карамзин в своих стихах! Неужели они еще не имеют права произнести заветное слово «друг»? Но Ник, видимо, не понял Сашу и в ответ на его требовательные слова смущенно ответил:

– У меня и вправду нету сочинений Карамзина, надо бы купить…

И вдруг яркая краска медленной волной залила его лицо. Он смутился, поняв, что сказал глупость, но, стыдясь своей непонятливости, окончательно запутался и замолчал на полуслове. Молчание нарушил Карл Иванович.

– Пора ехать!

– Прощайте, – тихо сказал Ник и поднялся.

Саша тоже встал.

– Будем писать друг другу? – спросил он, и непривычная робость прозвучала в его голосе. Ник взглянул на него обрадованно и благодарно.

– Каждый день?

– Каждый день.

5

Рано утром пришел дворовый Огарева и потихоньку передал Саше письмо. Саше не было надобности спрашивать, от кого оно. Он бросился в свою комнату, запер дверь на ключ. Старательный, почти еще детский почерк, круглые буквы с аккуратными росчерками.

Саша держал в руках бледно-голубой листок, чувствуя, как дрожат от волнения его пальцы. Слезы застилали глаза. Он взглянул на подпись:

«Друг ли ваш, еще не знаю…»

Не знает! Но слово сказано. Наконец-то сказано желанное слово – друг! Саша бросился на диван и от избытка чувств перекувырнулся. Потом вскочил, схватил перо и стал медленно сочинять ответ. И снова, как в тот день, когда он впервые задумал написать книгу, слова не слушались, казались обыкновенными и тусклыми.

Он перечеркивал написанное, рвал бумагу, сердился.

Но вот наконец письмо написано, заклеено в длинный и узкий конверт. Теперь надо было подумать, как отправить его. Саша спустился в людскую и нашел Василия.

– Василий, голубчик, помнишь, как ты выручил меня, когда я вазу разбил? – взволнованно заговорил он.

Василий усмехнулся.

– А ты, барин, помнишь добро! – Хитро подмигнув, спросил: – Или еще чего помочь нужно?

Саша смутился, Василий засмеялся.

– Ну, говори, чего?

– Письмо. Доставить надо. В Кунцево, Огареву.

– Платону Богдановичу?

– Да нет! – вспыхнув, досадливо ответил Саша.

– Понятно, барчонку, значит!

Саша молча кивнул головой.

– От Старой Конюшенной до Кунцева этак часа два ходу станет… – почесывая в затылке, проговорил Василий. – Да два обратно…

Саша смотрел на него с надеждой.

– Ну ладно, – решительно сказал он. – На рассвете отправлюсь. Только, смотри, чтобы батюшка, не дай бог, не проведал, а то будет мне на орехи!

Саша сунул Василию заветный конверт. Василий повертел его, разглядывая странно надписанный адрес.

– А чего тут вместо букв знаки какие-то? – спросил он с любопытством.

– Это алгебраические формулы, чтобы никто не догадался, если письмо попадет в чужие руки, – серьезно ответил Саша.

– Из моих в чужие не попадет, – добродушно сказал Василий, с невольным уважением поглядывая на затейливого барчонка…

Утром Саша еще лежал в постели, когда дверь приоткрылась и большая рука Василия бросила на пол долгожданный голубой конверт. Саша быстро поднял его и, не распечатывая, прижался к нему щекой.

– Да, Ник, это тебя ждал я всю свою жизнь! – тихо прошептал он. – Друг мой, истинный друг!

Глава двадцать вторая ВОРОБЬЕВЫ ГОРЫ

1

Невозможно поверить! Сорвался с петли, белый колпак упал с головы, и всем открылось окровавленное, искаженное страданием лицо.

– В России даже повесить не умеют…

Это были его последние, слова.

Царь обещал, что крови не будет, и заменил четвертование повешеньем. Милость монарха. Но не может быть убийства без крови. Кровь Рылеева окрасила эшафот.

Саша помотал головой. Страшно. Он шел среди пестрой и шумной толпы, заполнившей Кремль. Прямо перед ним из-за зубчатой стены розовели, желтели, голубели витые купола Василия Блаженного. Ярко светило солнце в высоком июльском небе, вторя его яркому свету, весело взблескивали золотые маковки церквей и посылали в небо ответные, куцые, негреющие лучи.

Звенели, радовались колокола: дан-дон, бом-бим-бан… Идет торжественный молебен.

Николай Первый празднует победу над мятежниками. Страшно.

Саше казалось, что он присутствовал при казни – так живо рисовалась ему белесая петербургская ночь, барабанный бой, острый шпиль Петропавловской крепости. Протяжный голос Рылеева – разве он не слышал его? – «Простите, простите, братья!»

Дан-дон, дан-дон!

На валу играет музыка, все громче, громче…

Разносчики снуют в толпе, юркие и крикливые.

Но Саша не слышит и не видит их.

– Умышляли на лишение свободы…

– Квасу, холодного квасу! – Звонкий, зазывной удар кружки о ведро.

Саша протискивался все вперед и вперед. Куда он идет?

– Умышляли на цареубийство….

– Пряники печатные, мятные, ароматные!

– …И еще, говорят, на изгнание и истребление царской фамилии умышляли…

– Мак, сладкий мак, вязкий мак! Купи, барин, купи маковку!

Саша отмахнулся от назойливого лоточника. Его словно разбудили, и он огляделся.

Люди, толкая друг друга, спешили куда-то. Им не было до Саши никакого дела. Маленький старичок в дворянском мундире, беззубый и плешивый, весь оплывший желтым жиром, говорил, потирая маленькие руки:

– Сочинял и распространял возмутительные стихи…

Саша остановился и прислушался: о Рылееве.

– Во время мятежа сам приходил на площадь… – Старичок перекрестился – Прости, господи!

«Как они ненавидят его! И боятся, боятся…»

Саша протиснулся мимо старичка, стараясь не коснуться его плечом, – такое чувство гадливости вызывал он в нем. Вперед, вперед…

– Куда ты, милый, глядеть надо! – пухлая розовощекая женщина в цветастом платке отстранила Сашу мягкой рукой. – А ты ладненькой…

Вперед, вперед…

– При первом разе трое – Рылеев, Каховский и Муравьев сорвались с