быстрее, дышала с трудом, однако ж заметила, что помощь его носила скорее официальный, чем личный характер, хотя он с подчеркнутым великодушием сглаживал щекотливую для нас обоих ситуацию. И ведь придал своему лицу то самое деловито-озабоченное, слегка заносчивое выражение, какого можно было ожидать от него в подобных, к счастью, весьма редких случаях. А в поликлинике держался с той самой бесстрастной, но очевидной авторитетностью, в которой сквозили точно отмеренные вкрапления резкости и которая заставила шевелиться сперва сестру в регистратуре, а затем и докторшу. Я когда-нибудь рассказывала тебе об этом? Странно, я все это приметила и, ложась на жесткую кушетку, спросила себя, когда и где Лотар мог всему этому научиться. В студенческие годы он такого еще не умел. Я старалась перебороть слабость, даже изобразила фальшивую ухмылку, хотя немного встревожилась, совсем чуть-чуть, тревога была вполне благотворная, хотя в ближайшие два часа ей предстояло слегка усилиться, об этом я никогда тебе не говорила, однако ж она еще никак не заслуживала названия «страх смерти», которое предложила докторша, правда в форме вопроса: Страха смерти не испытываете? — Нет. — Похоже, страх смерти принадлежал к числу обязательных симптомов тахикардии, ах вот как, это слово вам совершенно незнакомо?

Теперь оно ей знакомо, только нужды в нем нет, а страха смерти она все равно не испытывает, вероятно оттого, что слишком слаба. По сути, ее не тревожит, что и этот укол не действует, она ведь большой специалист по части таких приступов, как недавно сказал ей один доктор. Тот первый приступ застиг меня врасплох, нежданно, безвинно, если это слово здесь к месту, а стало быть, и непритворно, и я тогда понятия не имела, о чем говорило то, что он упорно не прекращался и час, и другой, пока докторша не послала в аптеку за более сильным средством, какого у нее в запасе не оказалось. Лотар заглядывал в кабинет, ему единственному разрешалось заглядывать, как-никак при большой должности человек, заверял, что будет сделано все. Будто у нее могли возникнуть какие-то сомнения. Она хорошо рассмотрела светлое стерильное помещение, где лежала, — по стенам ряд стеклянных шкафов с инструментами и коробочками лекарств, большое окно, выходящее в парк. Верхушки берез шелестели на ветру, и ей было хорошо, теперь это слово утратило для меня всякий смысл, я даже представить себе не могу хорошее самочувствие, почему ты так смотришь на меня.

Лотар сурово и все же доверительно предложил докторше свои услуги. Может, послать машину, разыскать более эффективное лекарство, даже такое, какого у нас нет? Вызвать врача-специалиста? Нельзя упускать ни единого шанса. Мне было неловко перед докторшей за его поведение, да и она, видимо, чувствовала неловкость и отвечала односложно, его окружала аура фальши, с каких же пор? Фальшь, резкое слово, однажды ты им воспользовался, не по адресу Лотара, а по адресу Урбана, и думаю, много позже. С чего бы это я вспомнила Урбана. Ты оказался прозорлив, насчет него. Слишком прозорлив, сказала я тебе, мы оба знали, что я имела в виду, ты пожал плечами. Такие слова, как «ревность», были у нас не в ходу. Между прочим, заметил Лотар, я прямо с просмотра. Могу сказать только одно: поздравляю.

Тут я спросила себя, уж не учинило ли мое тело, чьи козни я потихоньку раскрывала, своего рода спектакль, затем только, чтобы такое вот заявление Лотара могло оставить меня совершенно равнодушной. Кстати, звонил Урбан, сказал Лотар. Забавно, что, говоря об авторитетах, он сохранял свою надменно-важную мину. Мы вечно над этим подтрунивали, в особенности Урбан никогда не отказывал себе в подобном удовольствии: Внимание, всем встать, Лотар вещает. Забавно, что теперь Урбан стал для Лотара авторитетом. Когда это случилось? Неужели все дело в том, что Урбан обошел Лотара по службе и теперь мог давать ему указания и оценивать его работу? Оценивать, по возможности, мягко или, коль скоро критика неизбежна, облекать эту критику в иронию, прозрачно намекая, что, если уж на то пошло, все мы, как он говаривал, вышли из одного инкубатора. Этим заверением, пусть даже высказанным обиняками, Лотар весьма дорожил. Вот видишь, Урбан сразу же позвонил, чтобы узнать, как прошел просмотр. И был очень доволен благоприятным исходом. И тревожился за меня, и передавал мне привет.

Так дело не пойдет, говорит молодой врач. Тем временем ее подключили к аппарату, отображающему на мониторе частоту ее пульса, худенькая докторша, появления которой она совершенно не заметила, что-то делает возле этого аппарата, волосы у нее с проседью, шапочкой облегают голову; очень учащенный пульс, укоризненно говорит она, молодой врач с каемкой бороды на щеках и подбородке принимает все это чуть ли не в штыки, подробно перечисляет свои назначения, будто должен оправдываться, и ей самой ужасно хочется взять его под защиту. Докторша, которая теперь, стало быть, командует, называет какой-то медикамент. Знаком ли он ей. Она отвечает отрицательно. Это новое средство, говорит докторша. Вводить будем осторожненько, под контролем монитора. Да вы ведь насквозь мокрая. Короткий обмен репликами между нею и белокурой медсестрой в розовом халатике. Нет, здесь, в неотложке, меня переодеть нельзя, вот переведут в отделение, так сразу и переоденут.

Докторша в той поликлинике, помнится, промокнула мне лицо тампоном; как она выглядела, я уже забыла, лица стираются из моей памяти, недостаток, по сей день для тебя загадочный. А Лотар вдруг отбросил свои фальшивые манеры и сразу стал давним другом, я помню его лицо: озадаченное, смущенное, беспомощное — с таким видом мужчина обычно воспринимает недомогания женщины. Я невольно улыбнулась, улыбнулась ему, и он как будто бы почувствовал облегчение.

Надавить вы, по всей видимости, не можете? — спрашивает худая докторша, и молодой врач укоризненно предъявляет ей операционную рану на животе пациентки, ведь как-никак это и есть первичное заболевание; докторша не желает признавать себя побежденной, пробует сильно прижать большим пальцем сонную артерию, но и от этого частота пульса не снижается. — Ледяная вода? — Ей же нельзя пить. — Вот как. — Благорасположение худенькой докторши она теперь тоже потеряла.

Мое тело сдает. В символическом плане. Лишь символ — все бренное^[2]. Иных строк она никогда толком не понимала, их смысл оставался скрыт от нее в рыхлой с виду, но непроницаемой тьме, вплоть до сегодняшнего дня, до этой мрачной минуты внезапного постижения. Когда же сто лет наконец истекут, колючий терновник припадет к земле, Тесей крепко сожмет в руке нить Ариадны и без колебаний найдет выход из Лабиринта, и