Люди резко умолкли. Жос вразвалочку вышел. Повисла тишина. Поняли: «праздник» кончился. Диакон открыл было рот, набрал в мощную грудь воздуха, но Фома, подняв ладонь, остановил и его. Тот так и сидел, надувшись.
— Самодеятельность прекращаем! — произнес Фома. — Многих знаю. Всех уважаю. К сожалению, мы (произнес это как-то слишком значительно) не сможем платить столько, сколько нужно вам.
Долгая пауза.
— …Может быть, с огромным напряжением мы сможем платить… сколько нужно нам! Так что, если кто-нибудь нам понадобится, — взгляд его утыкается в краснолицего капитана в фуражке с «крабом», — на неделю… то он получит ровно за семь дней! Свободны.
Я резко встал.
— Тебе что? Нехорошо? — поинтересовался Фома.
— Хорошо. Но душно.
Я вышел на лесенку.
Вокруг пологие сопки, на них зеленеет трава, в ней — мириады комаров. Попробуй сунься! Моросит дождик. День темный или уже — светлая ночь? Море кажется инопланетным — бурое, непрозрачное. Волны вынесли чьи-то поплавки почти на берег. Кто-то из элиты надеялся порыбачить? Зато другие этим занимаются активно: у плавучего крана, в углу между ним и берегом, — громкие шлепки, чавканье, из воды вылетают высоко вверх и громко шлепаются огромные белые касатки, похожие на торпеды с глазками; загнали рыбный косяк в угол и с хрустом жрут. На краю крана сидят рыбаки и только успевают выдергивать: рыба предпочитает такую смерть — хотя бы за наживку.
Край света. До ближайшего теплого климата — половина земного шара. Но попробуй только пожалеть их, сказать им: «Как же вы тут?!»
Зря мы так…
Прямо у лесенки стоят робкой толпой евражки, арктические суслики, напоминающие вставших на задние лапы кошек. Жалобно смотрят, протягивают лапки: «Дай!» Хотел отлить прям со ступенек, но перед ними неловко. Обхожу вагончик, расстегиваю молнию. Близится блаженство, и вдруг что-то толкает меня в голову — и все темнеет.
Я открываю глаза. Палата. Все белое. На голове — трогаю — шершавые бинты. Ну понятно. Громоотвод! — Ну все! От главного гада избавились! Сидит! — доносится до меня сквозь бинты голос Фомы. С кем разговаривает? — Этот, что ли? — хриплю я, пытаюсь вспомнить, какие буквы были у того, тыкаю в сгибы пальцев. — Отпустите его. Он прав! Вижу злое лицо Фомы: громоотвод-то, оказывается, еще и говорящий! А я вдруг чувствую себя хорошо. Во всяком случае, тошнить стало меньше. Входит какой-то надменный господин. — Тогда это к тебе! — злобно говорит Фома и уходит. Судя по лицу, исполненному благородства, гость будет сейчас говорить о высоком. Заранее ежусь. Но он говорит о себе. — Представляться, надеюсь, не надо? — высокомерно произносит. Я слегка растерян. Представиться не помешало бы. Усмешкой отметив мое бескультурье, сообщает: — Валентин Троянский, журналист. — А! — напрягаю свой больной мозг, покрываюсь потом. Судя по его важности, пишет что-то значительное, но вот за кого? Впрочем, неважно. Важен он! Почтительно приподнимаюсь. Он оценивает это как должное. Надо же, какой цветок тут расцвел! — По большому счету тут должен был лежать я! — произносит он скорбно. А я, значит, по нахалке лег? Даже привстаю, уступая место! Снисходительным жестом удерживает меня: — Мне кажется, вы все поняли! Уж даже не знаю! Дребезжит вдруг стекло. За окном Жос. Наконец-то свободен? В знак солидарности поднимает кулак. Вероятно, тот самый, которым отправил меня сюда. Входит Фома. Видит Жоса за окном и яростно произносит: — Больница тебя не исправит. Только могила! — Спасибо, — поблагодарил его я, протягивая руку к длинному огурцу, который, казалось, он принес для меня, но Фома вдруг размозжил огурец о тумбочку — и вышел! Странно использовал овощ. И я вдруг чувствую, что меня перестало тошнить совсем.
Каждый раз, когда мы входили, Убигюль пунцовела. И я думаю, не из-за меня. Но Фома был все более суров. Неприятного разговора не избежать — и он набирался духу. Мы ехали с рудника Дальнего. По сравнению с ним Угольный — Сан-Франциско! Собрание было бурное — не жалели и Деда. На обратном пути Фома с Дедом доругивались. — Не выступай больше! — рявкнул Фома — Делай, как я тебе говорю! Дед яростно обернулся с переднего сиденья: — А если так?! Фома, красавец наш, был в отличной кожаной куртке времен улучшенного снабжения атомных городов. Дед ухватил его за воротник, дернул куртку — голова Фомы оказалась как в мешке. Дед сначала просто бил его головой о железный поручень над передней спинкой, а потом прижал кадыком к поручню и душил. Создавалось ощущение, что действует он заученно, не впервой. Опыт у него был большой, еще с уголовниками. И водитель соответствовал: абсолютно не реагировал, что-то напевал. Фома хрипел, однако как бывший боксер не сдавался, бил своим фирменным левым крюком. Доставалось, правда, в основном мне, но и Деду перепадало. Я тоже решил поучаствовать: махнул тем же левым крюком (у одного мастера занимались!), но оглоушил водителя. Тот удивленно икнул и остановил машину. Фома вырвался, тяжело дыша. Посидели молча. Водитель повел дальше. Но уже без песен. Подъехали к Управлению, так же молча и злобно поднялись в кабинет. И водитель с нами. Сидели, словно бы еще ехали… Потом Дед вытащил ящик. Достал тетрадь. Подвинул Фоме: — Пиши, чего делать.
Улетали мы тихо… но не настолько, насколько хотелось Фоме. Снимались у медведя — и вдруг появился Жос, с рюкзаком и гитарой! — Та-ак! — Фома глянул на меня. — Твой Санчо Панса… Жос рванул к нам, однако, встретив волчий взгляд Фомы, тормознул, издали просигналил мне поднятым кулаком: «Мы вместе!» Вошел с элегантным саквояжем Валентин, слегка снисходительно пояснил мне: — Сначала в отпуск, а потом огляжусь… Теперь я знаю: огляделся! Но это еще не все! Влетает красавица Убигюль с ребеночком на руках, за ней таксист (тот же самый) волочет чемодан. — О, Дульсинея… – говорю я. — …чукотская! – мрачно уточняет Фома. И появляется Дед! Вроде бы с ним мы уже прощались, но он — прощается с Убигюль! Фома все более злобно смотрит на меня. — Нормально, — бормочу я. — Сам и расхлебывай! — говорит он.
Я и расхлебываю…
Прямо у лесенки стоят робкой толпой евражки, арктические суслики, напоминающие вставших на задние лапы кошек. Жалобно смотрят, протягивают лапки: «Дай!» Хотел отлить прям со ступенек, но перед ними неловко. Обхожу вагончик, расстегиваю молнию. Близится блаженство, и вдруг что-то толкает меня в голову — и все темнеет.
Я открываю глаза. Палата. Все белое. На голове — трогаю — шершавые бинты. Ну понятно. Громоотвод! — Ну все! От главного гада избавились! Сидит! — доносится до меня сквозь бинты голос Фомы. С кем разговаривает? — Этот, что ли? — хриплю я, пытаюсь вспомнить, какие буквы были у того, тыкаю в сгибы пальцев. — Отпустите его. Он прав! Вижу злое лицо Фомы: громоотвод-то, оказывается, еще и говорящий! А я вдруг чувствую себя хорошо. Во всяком случае, тошнить стало меньше. Входит какой-то надменный господин. — Тогда это к тебе! — злобно говорит Фома и уходит. Судя по лицу, исполненному благородства, гость будет сейчас говорить о высоком. Заранее ежусь. Но он говорит о себе. — Представляться, надеюсь, не надо? — высокомерно произносит. Я слегка растерян. Представиться не помешало бы. Усмешкой отметив мое бескультурье, сообщает: — Валентин Троянский, журналист. — А! — напрягаю свой больной мозг, покрываюсь потом. Судя по его важности, пишет что-то значительное, но вот за кого? Впрочем, неважно. Важен он! Почтительно приподнимаюсь. Он оценивает это как должное. Надо же, какой цветок тут расцвел! — По большому счету тут должен был лежать я! — произносит он скорбно. А я, значит, по нахалке лег? Даже привстаю, уступая место! Снисходительным жестом удерживает меня: — Мне кажется, вы все поняли! Уж даже не знаю! Дребезжит вдруг стекло. За окном Жос. Наконец-то свободен? В знак солидарности поднимает кулак. Вероятно, тот самый, которым отправил меня сюда. Входит Фома. Видит Жоса за окном и яростно произносит: — Больница тебя не исправит. Только могила! — Спасибо, — поблагодарил его я, протягивая руку к длинному огурцу, который, казалось, он принес для меня, но Фома вдруг размозжил огурец о тумбочку — и вышел! Странно использовал овощ. И я вдруг чувствую, что меня перестало тошнить совсем.
Каждый раз, когда мы входили, Убигюль пунцовела. И я думаю, не из-за меня. Но Фома был все более суров. Неприятного разговора не избежать — и он набирался духу. Мы ехали с рудника Дальнего. По сравнению с ним Угольный — Сан-Франциско! Собрание было бурное — не жалели и Деда. На обратном пути Фома с Дедом доругивались. — Не выступай больше! — рявкнул Фома — Делай, как я тебе говорю! Дед яростно обернулся с переднего сиденья: — А если так?! Фома, красавец наш, был в отличной кожаной куртке времен улучшенного снабжения атомных городов. Дед ухватил его за воротник, дернул куртку — голова Фомы оказалась как в мешке. Дед сначала просто бил его головой о железный поручень над передней спинкой, а потом прижал кадыком к поручню и душил. Создавалось ощущение, что действует он заученно, не впервой. Опыт у него был большой, еще с уголовниками. И водитель соответствовал: абсолютно не реагировал, что-то напевал. Фома хрипел, однако как бывший боксер не сдавался, бил своим фирменным левым крюком. Доставалось, правда, в основном мне, но и Деду перепадало. Я тоже решил поучаствовать: махнул тем же левым крюком (у одного мастера занимались!), но оглоушил водителя. Тот удивленно икнул и остановил машину. Фома вырвался, тяжело дыша. Посидели молча. Водитель повел дальше. Но уже без песен. Подъехали к Управлению, так же молча и злобно поднялись в кабинет. И водитель с нами. Сидели, словно бы еще ехали… Потом Дед вытащил ящик. Достал тетрадь. Подвинул Фоме: — Пиши, чего делать.
Улетали мы тихо… но не настолько, насколько хотелось Фоме. Снимались у медведя — и вдруг появился Жос, с рюкзаком и гитарой! — Та-ак! — Фома глянул на меня. — Твой Санчо Панса… Жос рванул к нам, однако, встретив волчий взгляд Фомы, тормознул, издали просигналил мне поднятым кулаком: «Мы вместе!» Вошел с элегантным саквояжем Валентин, слегка снисходительно пояснил мне: — Сначала в отпуск, а потом огляжусь… Теперь я знаю: огляделся! Но это еще не все! Влетает красавица Убигюль с ребеночком на руках, за ней таксист (тот же самый) волочет чемодан. — О, Дульсинея… – говорю я. — …чукотская! – мрачно уточняет Фома. И появляется Дед! Вроде бы с ним мы уже прощались, но он — прощается с Убигюль! Фома все более злобно смотрит на меня. — Нормально, — бормочу я. — Сам и расхлебывай! — говорит он.
Я и расхлебываю…