произнес.
Раскидали товар по точкам. Одна отдельная дубленка, в сущности, безопасна. Хасану долг отдали. Себе заработали на разгул души. Несколько штук оставили себе как память, но держали их исключительно на балконе огромной городской квартиры предков Фомы, геологов-академиков. Там шкуры наши сначала подгнили, потом пересохли, стали ломкие, как маца. Если к нам вдруг случайно забредали жрицы продажной любви, мы расплачивались с ними дубленками, точнее — кусками их. Фома с треском отрывал что-нибудь и в зависимости от того, что оторвалось, говорил: — На! Свяжешь себе носочки. Чистая шерсть. Или, если отрывалась пола: — На! Варежки себе сшей!
Хасан пытался поддержать загнивающий промысел, выдвинул даже, как сейчас бы сказали, арт-проект. Оказывается, он пишет стихи на фарси. Мог бы воспевать и дубленки. А я, по его замыслу, должен был переводить стихи на русский и распечатывать на машинке. Нашлось дело и для Фомы: расклеивать эти листки на тумбы и на заборы. Ну нет уж... До чего мы дошли!
Одну шкуру принесли Глотову вместе со счетчиком Гейгера. — Так это же… золотое дно! Залежи урана! — воскликнул он (не Гейгер, а Глотов). Но «дно» это теперь — не на нашей территории. Собрали даже экстренное совещание с участием главы «физкультурников», откликавшегося на кличку Бобон. Оказался смышлен! Но и он ничего не придумал. Учредили на всякий случай ОАО. Так закончилась прежняя жизнь. Которую мы предполагали дожить в почете. Вместо этого наступила «вторая молодость»… за ней третья. На печь не лечь!
…Под иллюминатором — Ледовитый океан. Уже долго виден лишь розовый вздыбленный лед. И как ни вглядывайся, до слез в глазах, — нигде ни домика, ни кораблика. А говорят, мы погубили природу! Как бы она не погубила нас! Ветвистые темные полыньи. Но имеют ли они отношение к человеку? Очень сомнительно. Единственный признак цивилизации — тень нашего самолетика, иногда появляющаяся на розовом льду. — Да-а-а… Бывал здесь, бывал! — бормотал Фома. Ну а я не бывал. Но если другу надо — разговор поддержу. — Да-а-а. Была тут одна… — Как звали? — вежливо интересуюсь. — Убигюль! — Он посмотрел на меня как-то злобно, словно ждал издевательств. — Одобряю! — Мое любимое слово тех лет. Стало качать. Пейзаж под окном менялся. Скалистые берега. Мутное Берингово море. Чукотка! А вот — роскошные песчаные пляжи... Но лучше на них не загорать: образуются они в результате удаления кремния из урановой руды в промышленных масштабах. — Нас встретит хоть кто-нибудь? — Ну… Дед, наверное? — неуверенно произнес Фома. Это, как понимаю я, местный начальник.
Однако нас не встречал никто, кроме разве медведя: огромный бурый медведь, сильно выше нас, гостеприимно стоял в зале у входа, раскрыв объятия. — А почему бурый, не белый? — Больше я как-то ничего не нашелся сказать. — Это не самое главное, что здесь тебя удивит! — буркнул Фома, уже несколько напряженный. Нас не встречал никто, тем не менее про нас знали. — Привезли деньги?! — ошарашил вдруг бестактным вопросом таксист. — А на хрена тогда приехали?! Ничего себе подход! Еще один «пережиток социализма». Я разглядывал грустные окрестности. Аэропорт назывался «Угольный», но никаких груд угля мы не встретили. Длинный высокий транспортер на берегу залива, по которому уголь шел на баржи (или наоборот?), весь продырявился, проржавел. Деревянный помост наклонился к воде. Подошел ветхий паром. Залив (или, как тут говорили, лиман) был бурый, непрозрачный, пустынный. На той его стороне высился обрыв с кубиками домов и двумя «доминантами» — церковью и стеклянным Домом культуры. На горизонте лиман смыкался с океаном, пространство там как бы загибалось, и оттуда медленно приближались (или стояли на месте?) корабли. Возле Управления бушевала толпа. Обошли ее. К нам двинулся какой-то расхлябанный тип. — Мерзавцы нужны? — неожиданно предложил он. Дымил, морща глаз. Вспышка осветила на пальцах три загадочных буквы — «ЖОС». — Предложение интересное. Подумаем! — любезно ответил я. Вошли в приемную. За машинкой сидела, не поднимая глаз, Она!.. раскосая красавица! Фома вошел — и их обоих кинуло в краску. И было от чего. У стены, на кожаном диване, сидел бутуз (впоследствии оказавшийся девочкой) в местной меховой малице, в шапке: в помещении было прохладно. Только этим двум — жарко! Заглядевшись на них, про ребеночка я понял не сразу, сначала подумал радостно (мне вообще свойственно в эту сторону ошибаться) — местный сувенир, нам подарок! Отчасти — да. Мы вошли в кабинет. Дед (на двери значилось: «Дедух») сидел за столом. Больше всего он мне напомнил того медведя. Но объятий не раскрыл. — А-а, — только и проговорил он, разглядев Фому. — И ты, Брут! Меня не заметил. Разговор сразу динамично пошел. — Говно это ваше ОАО! Мы государству подчиняемся! — Но государство уже само себе не подчиняется! Ты хотя бы с этими справься! — Фома кивнул на толпу за окном. — А эти — уже вами интересуются! — отругнулся Дед.
Утром в номере зазвонил телефон. — Алло… — Элита нужна? — просипел смутно знакомый голос. — Элита, — передал я Фоме. — Проститутка, что ли? — удивился он. — Нет. По-моему, этот… — Я тыкал в суставы пальцев, вспоминая, какие там буквы у него были. — Жос! — Ну дай. — Фома взял трубку.
— Элита едет, когда-то будет! — мрачно шутил он, пока шли. Но она уже собралась — Жос призывно махал рукой. — Подожду? — застеснялся я у порога. — Заходи, о элита из элит! — Фома издевательски раскланялся. Элита почему-то собралась не в роскошном ресторане, а в узком строительном вагончике на краю лимана. Сидели, набившись битком. Я водил глазами по вагону. «Погранцы» в зеленых фуражках, горняки в поцарапанных касках, солидные люди в шляпах, какой-то юнец в очках. Тесно. Душно. Стол закидан рыбьей чешуей, банки утыканы окурками. Жос оказался артист. Сухощав, даже изможден, втянутые щеки, светлые глаза, красная кожа. Лупит татуированными пальцами по струнам, хрипит: «Север-р-рный вар-риант!» — хит явно его собственного сочинения. Когда Жос обрывает пение, длинноволосый тучный брюнет с черными задумчивыми очами, местный диакон, заполнивший собой угол, тянет глубоким, медленным басом старинные песни. Жос, едва дождавшись, когда тот закончит, врывается своим хрипом, напором, биением струн. Ясно, что он собрал нас в основном на концерт, но вдруг Фома оборвал его: — Все! Свободен!
Раскидали товар по точкам. Одна отдельная дубленка, в сущности, безопасна. Хасану долг отдали. Себе заработали на разгул души. Несколько штук оставили себе как память, но держали их исключительно на балконе огромной городской квартиры предков Фомы, геологов-академиков. Там шкуры наши сначала подгнили, потом пересохли, стали ломкие, как маца. Если к нам вдруг случайно забредали жрицы продажной любви, мы расплачивались с ними дубленками, точнее — кусками их. Фома с треском отрывал что-нибудь и в зависимости от того, что оторвалось, говорил: — На! Свяжешь себе носочки. Чистая шерсть. Или, если отрывалась пола: — На! Варежки себе сшей!
Хасан пытался поддержать загнивающий промысел, выдвинул даже, как сейчас бы сказали, арт-проект. Оказывается, он пишет стихи на фарси. Мог бы воспевать и дубленки. А я, по его замыслу, должен был переводить стихи на русский и распечатывать на машинке. Нашлось дело и для Фомы: расклеивать эти листки на тумбы и на заборы. Ну нет уж... До чего мы дошли!
Одну шкуру принесли Глотову вместе со счетчиком Гейгера. — Так это же… золотое дно! Залежи урана! — воскликнул он (не Гейгер, а Глотов). Но «дно» это теперь — не на нашей территории. Собрали даже экстренное совещание с участием главы «физкультурников», откликавшегося на кличку Бобон. Оказался смышлен! Но и он ничего не придумал. Учредили на всякий случай ОАО. Так закончилась прежняя жизнь. Которую мы предполагали дожить в почете. Вместо этого наступила «вторая молодость»… за ней третья. На печь не лечь!
…Под иллюминатором — Ледовитый океан. Уже долго виден лишь розовый вздыбленный лед. И как ни вглядывайся, до слез в глазах, — нигде ни домика, ни кораблика. А говорят, мы погубили природу! Как бы она не погубила нас! Ветвистые темные полыньи. Но имеют ли они отношение к человеку? Очень сомнительно. Единственный признак цивилизации — тень нашего самолетика, иногда появляющаяся на розовом льду. — Да-а-а… Бывал здесь, бывал! — бормотал Фома. Ну а я не бывал. Но если другу надо — разговор поддержу. — Да-а-а. Была тут одна… — Как звали? — вежливо интересуюсь. — Убигюль! — Он посмотрел на меня как-то злобно, словно ждал издевательств. — Одобряю! — Мое любимое слово тех лет. Стало качать. Пейзаж под окном менялся. Скалистые берега. Мутное Берингово море. Чукотка! А вот — роскошные песчаные пляжи... Но лучше на них не загорать: образуются они в результате удаления кремния из урановой руды в промышленных масштабах. — Нас встретит хоть кто-нибудь? — Ну… Дед, наверное? — неуверенно произнес Фома. Это, как понимаю я, местный начальник.
Однако нас не встречал никто, кроме разве медведя: огромный бурый медведь, сильно выше нас, гостеприимно стоял в зале у входа, раскрыв объятия. — А почему бурый, не белый? — Больше я как-то ничего не нашелся сказать. — Это не самое главное, что здесь тебя удивит! — буркнул Фома, уже несколько напряженный. Нас не встречал никто, тем не менее про нас знали. — Привезли деньги?! — ошарашил вдруг бестактным вопросом таксист. — А на хрена тогда приехали?! Ничего себе подход! Еще один «пережиток социализма». Я разглядывал грустные окрестности. Аэропорт назывался «Угольный», но никаких груд угля мы не встретили. Длинный высокий транспортер на берегу залива, по которому уголь шел на баржи (или наоборот?), весь продырявился, проржавел. Деревянный помост наклонился к воде. Подошел ветхий паром. Залив (или, как тут говорили, лиман) был бурый, непрозрачный, пустынный. На той его стороне высился обрыв с кубиками домов и двумя «доминантами» — церковью и стеклянным Домом культуры. На горизонте лиман смыкался с океаном, пространство там как бы загибалось, и оттуда медленно приближались (или стояли на месте?) корабли. Возле Управления бушевала толпа. Обошли ее. К нам двинулся какой-то расхлябанный тип. — Мерзавцы нужны? — неожиданно предложил он. Дымил, морща глаз. Вспышка осветила на пальцах три загадочных буквы — «ЖОС». — Предложение интересное. Подумаем! — любезно ответил я. Вошли в приемную. За машинкой сидела, не поднимая глаз, Она!.. раскосая красавица! Фома вошел — и их обоих кинуло в краску. И было от чего. У стены, на кожаном диване, сидел бутуз (впоследствии оказавшийся девочкой) в местной меховой малице, в шапке: в помещении было прохладно. Только этим двум — жарко! Заглядевшись на них, про ребеночка я понял не сразу, сначала подумал радостно (мне вообще свойственно в эту сторону ошибаться) — местный сувенир, нам подарок! Отчасти — да. Мы вошли в кабинет. Дед (на двери значилось: «Дедух») сидел за столом. Больше всего он мне напомнил того медведя. Но объятий не раскрыл. — А-а, — только и проговорил он, разглядев Фому. — И ты, Брут! Меня не заметил. Разговор сразу динамично пошел. — Говно это ваше ОАО! Мы государству подчиняемся! — Но государство уже само себе не подчиняется! Ты хотя бы с этими справься! — Фома кивнул на толпу за окном. — А эти — уже вами интересуются! — отругнулся Дед.
Утром в номере зазвонил телефон. — Алло… — Элита нужна? — просипел смутно знакомый голос. — Элита, — передал я Фоме. — Проститутка, что ли? — удивился он. — Нет. По-моему, этот… — Я тыкал в суставы пальцев, вспоминая, какие там буквы у него были. — Жос! — Ну дай. — Фома взял трубку.
— Элита едет, когда-то будет! — мрачно шутил он, пока шли. Но она уже собралась — Жос призывно махал рукой. — Подожду? — застеснялся я у порога. — Заходи, о элита из элит! — Фома издевательски раскланялся. Элита почему-то собралась не в роскошном ресторане, а в узком строительном вагончике на краю лимана. Сидели, набившись битком. Я водил глазами по вагону. «Погранцы» в зеленых фуражках, горняки в поцарапанных касках, солидные люди в шляпах, какой-то юнец в очках. Тесно. Душно. Стол закидан рыбьей чешуей, банки утыканы окурками. Жос оказался артист. Сухощав, даже изможден, втянутые щеки, светлые глаза, красная кожа. Лупит татуированными пальцами по струнам, хрипит: «Север-р-рный вар-риант!» — хит явно его собственного сочинения. Когда Жос обрывает пение, длинноволосый тучный брюнет с черными задумчивыми очами, местный диакон, заполнивший собой угол, тянет глубоким, медленным басом старинные песни. Жос, едва дождавшись, когда тот закончит, врывается своим хрипом, напором, биением струн. Ясно, что он собрал нас в основном на концерт, но вдруг Фома оборвал его: — Все! Свободен!
