Кладовая, большое белое деревянное строение, вроде амбара, стояла в пятидесяти шагах от дома. За ним начинались корали^[4] для лошадей, а дальше стояли сараи для шерсти и заросшие кустарником загоны для стрижки овец. Недалеко от кладовой были крытые соломой хижины мексиканцев, вассалов Сиболо.

Дом ранчо состоял из четырех больших комнат с оштукатуренными стенами из адобы и деревянной пристройки в две комнаты. Его окружала «галерея» футов в двадцать ширины. Дом был выстроен в роще из громадных каменных дубов и вязов на берегу озера — длинного, не очень широкого, но чрезвычайно глубокого озера, в котором с наступлением ночи выплывали на поверхность огромные щуки и ныряли, шумя, как гиппопотамы, наслаждаясь купанием. С деревьев свисал гирляндами и массивными серьгами меланхолический серый южный мох. Вообще усадьба Сиболо скорее напоминала Юг, чем Запад. Она имела такой вид, будто старый Трусделль Индеец перенес ее сюда с равнин Миссисипи, когда он прибыл в Техас в 1855 году с ружьем под мышкой.

Но, хотя Трусделль и не принес с собой в Техас своего отчего дома, он захватил сюда нечто из фамильного наследства, что прочнее кирпича и камня. Он принес с собой фамильную распрю Трусделлей и Куртисов. А когда один из Куртисов купил ранчо де лос Ольмос, в шестнадцати милях от Сиболо, в кактусовых зарослях и чапарале Юго-Запада началось оживленное время. В эти дни Трусделль очищал заросли от волков, диких кошек и мексиканских львов, и пара Куртисов пала жертвами его ружья. Но и Трусделль Индеец похоронил на берегу Сибольского озера своего брата, в которого всадил пулю один из Куртисов.

Затем индейцы из Кайовы сделали свой последний набег на ранчо, расположенное между Фрио и Рио-Гранде, и Трусделль во главе своих пограничников истребил их до последнего храбреца и этим заслужил свое прозвище. Вслед за тем пришло благосостояние в виде растущих стад и расширяющихся земель. И наконец наступили дни старости и горечи, когда он, со своей огромной гривой волос, белой, как цветы испанского кинжала, и хищными бледно-голубыми глазами, сидел в тенистой галерее Сибольского ранчо, рыча, как убитые им пумы.

Старость была для него не страшна, и не она отравила его жизнь горьким привкусом. Чаша, которую ему приходилось испить, состояла в том, что его единственный сын, Рейсом, хотел жениться на Куртис, последней юной представительнице враждебного рода.

Некоторое время около кладовой слышалось только звяканье оловянных ложек, булькание фруктового сока в горле ковбоев, топот пасущихся коней, да протяжная грустная песенка Сама, в двадцатый раз самодовольно приглаживавшего щеткой перед потрескавшимся зеркалом свои непокорные каштановые волосы.

С крыльца кладовой открывался вид на неровный покатый склон прерии к югу, с пятнами бледно-зеленых волнистых мескитовых зарослей по низинам и с почти черными массами низкого кустарника чапараля на холмах. По мескитовым равнинам вилась дорога к ранчо, соединявшаяся через пять миль со старым правительственным трактом, который вел в Сан-Антонио. Солнце стояло так низко, что самое незначительное возвышение бросало свою серую тень на целые мили в золотисто-зеленое море солнечного света.

В этот вечер слух был острее зрения. Мексиканец поднял загорелый палец, чтоб остановить царапанье жести по жести.

— Один фургон, — сказал он, — переезжает через ручей Кондо. Я слышу шум колес. Очень скалистое место Кондо.

— У вас хороший слух, Грегорио, — сказал Тейлор Мустанг, — я ничего не слышу, кроме чириканья птиц в кустах и ветерка, который бесчинствует на мирной долине.

Через десять минут Тейлор сказал:

— Я вижу пыль от фургона прямо на горизонте.

— У вас очень хорошее зрение, сеньор, — сказал, улыбаясь, Грегорио.

На расстоянии двух миль виднелось маленькое облако, застилавшее зеленую рябь мескитных лужаек. Минут через двадцать послышался звон лошадиных копыт, и еще через пять минут серые жеребцы вынырнули из чащи, фыркая в ожидании овса и таща за собой, как игрушку, легкий фургон.

Из мексиканских хижин раздался крик: «Едет! Едет!» Четверо мексиканских парней кинулись распрягать серых. Ковбои издали вопль приветствия и восторга.

Рене Трусделль бросил вожжи на землю и засмеялся.

— В фургоне, ребята, — сказал он. — Я знаю, чего вы ждете. Если Сам еще раз допустит, чтобы вышел весь табак, мы расстреляем его желтые башмаки. Я привез два ящика. Достаньте их и валяйте. Я знаю, что вы все жаждете покурить.

Когда Рене добрался до сухих мест, он снял с рамы полог фургона и прикрыл им груз. Теперь шесть пар нетерпеливых рук сорвали полог и начали шарить под мешками и одеялами, разыскивая ящики с табаком.

Длинный Коллинз, откомандированный за табаком из лагеря Сан-Габриэль, парень, употреблявший самые длинные стремена, какие только можно было найти к западу от Миссисипи, запустил внутрь фургона руку, длинную, как оглобля. Он наткнулся на что-то более твердое, чем одеяло, и вытащил ужасную вещь: бесформенный грязный башмак, перевязанный проволокой и веревками. Из его оборванного конца, как голова и лапы потревоженной черепахи, торчали пальцы человеческой ноги.

— У-у! — завыл длинный Коллинз. — Рене, да вы никак перевозите трупы? Здесь какой-то, черт его побери, покойник!

Восстав от своего долгого сна, Кудряш стал вылезать, как жалкий червяк из своей личинки. Он прорыл себе дорогу и уселся, мигая глазами, похожий на какую-то непристойную пьяную сову. Лицо у него было иссиня-багровое, опухшее, покрытое рубцами и изрезанное во всех направлениях, как самый дешевый бифштекс в мясной лавке. Его глаза представляли заплывшие щелки, нос — маринованную свеклу, а в сравнении с его волосами самые дикие космы Степки-Растрепки показались бы шелковистыми бандо Клео-де-Мерод. Во всем остальном он был типичнейшим вороньим пугалом.

Рене соскочил с козел и уставился широко раскрытыми глазами на свой необычайный груз.

— Ах ты, маверикский баран, что ты делаешь в моем фургоне? Как тебя сюда занесло?

Ковбои в полном восторге окружили его. Они на время даже забыли о табаке.

Кудряш медленно оглядывался во все стороны. Затем он зарычал сквозь всклокоченную массу своей бороды, как шотландский терьер.

— Где я? — хрипело его воспаленное горло. — Откуда взялась эта паршивая ферма? Для чего вы меня сюда притащили? Разве я просил вас? Чего вы глазеете на меня, черти? Убирайтесь к дьяволу, а не то я как съезжу кому-нибудь по морде…

— Вытащи его, Коллинз, — сказал Рене.

Кудряш скользнул и почувствовал, как земля поднялась и столкнулась с его лопатками. Он встал и уселся на крыльце кладовой; он весь дрожал от нервного