Леонид Лушников След заката

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Что за причина тому, Меценат, что, какую бы долю нам ни послала судьба и какую б ни выбрали сами, редкий доволен и всякий завидует доле другого?

Гораций

От грозы либо все в кучу, либо все врозь.

Пословица

1

Снег сошел ныне на удивление рано, до прилета шумных грачиных стай, и умеренное тепло, какое-то духмяное и сладковатое, потекло шелестящим валом от распускающихся почек, от ожившей хвои и от реки, еще не успевшей влиться в берега, но уже по-летнему утихомиренной и благостной. Сочно-тягучий южный ветер, с озорными порывами, шумно кучерявил упругие макушки пихт, острыми пиками устремившихся вверх, не шибко клонил длиннющие космы берез, заплетал их и вновь расплетал в ночь, когда ветер тишал, балуясь походя беззлобно в ранее всех зазеленевших вербах, гнал веселую мелочь серебристой ряби по Бересени, чуть-чуть обнажая в суетливой волне по-щучьи зубастые шиверки и мягко, как-то по-матерински, лаская гладкие скалы прижимов, уже до парения пригретые солнцем, словно прося прощения за тот неистовый вал, который еще совсем недавно беспощадно сотрясал утесы. А там, где еще совсем недавно неукротимо несся разлив, облизывая низины, унося мусор, осевший за год, ярко и вызывающе вспыхнули малахитом луга, кислица и дикий лук, на диво селян, вымахали в рост журавля, приманивая не только птиц и травоядных, но и людей. Вкрапились в луга цветастые бабьи косынки, зеленое безмолвие принимало в волнистую шелесть протяжные песни и ликующие шумы детей…

Зазывно и ярко выруливала на этот раз весна к своей середке. Еще не совсем отпали бело-розовые лепестки подснежников, а по косогорам, в таежной тени, долгое время томимые под рыхлыми и ноздрастыми сугробами последнего снега, по мокретным хлюпающим закраинам, уже яркими кацельками вылуплялись на свет божий анютины глазки. И сразу же их облепляли первые розово-желтые мотыльки, стараясь поспеть до ночи, до прохлады, глотнуть хоть один раз в жизни сладковатого нектара, отложить потомство в личинках и умереть…

Все вокруг скоротечно меняло свой облик. Погибшая прошлогодняя листва и то источала дурманный дух. А в чаще воздух был непродыхаемо-светлым и хмельным, возбуждал все живое. О таком плодово-медовом времени люди говорят с придыхом и волнением: «Любится земля!.. Щепка на щепку лезет!.. И все на подвиги толкает!..»

И природа от такой похвальбы ликовала и нежилась еще больше, выманивая для игр всякую земную тварь. Уж подлетели из дальних краев большие и малые птахи и, не передохнув с дороги, взялись спешно подправлять старые гнезда и ладить новые, захлебываясь в любовном экстазе. Где-то в дремучей чаще, за непролазными урманами, вышел из зеленого лога на гриву огромный сохатый, выбил яростно передними ногами яму в щебенистом склоне, задрал вздрагивающую верхнюю губу и громогласно затрубил, зазывая соперника меряться силой. Медведь с большим трудом и мучениями оправился, распростался после долгой зимней спячки, обчесался об старую корявую сосну, оставив клочья бурой и слежалой шерсти на вековой коре, и прямиком направился через колок на поднявшиеся в поле колхозные овсы, полакомиться нежной озимой порослью, поваляться на солнце, фырча и поуркивая от удовольствия.

Отголоски этих щебечущих, ревущих, рычащих и поющих звуков эхом разносятся над речными долинами, путаются в древних скалах Урала, сливаются с затихающими раскатистыми шумами порогов, достигая Айгир-завода, день и ночь смолившего голубое полуженое до гладости серебристой вуалью небо и все в округе на несколько верст за Бересеньку рыжими вонючими дымами из высоченных кирпичных труб, стоящих над местностью безликими монументами, с черными, рыгающими трубно жерлами. Тень от них падает на утес Айгир-Камня, медленно сползает по гладким прожилисто-розоватым скалам вослед за светилом, слепяще нависшим над ущельем, над притихшей и поредевшей за последние годы деревней, над тайгой, медленно оживавшей после жестоких зимних стуж и яростных метелей…

За неделю до первомайских праздников, когда деревеньки и поселки, прихорашиваясь, начали одеваться в кумачовый цвет, чуть-чуть только забрезжила утренняя прозрачная зорька, раздобревшая Катерина Ястребова, ходившая снова с пузом на пятом месяце четвертым ребенком, поднялась чуть свет, следом за отцом, мучившимся в последнее время бессонницей. Проводив Алексея в Темирязевское на работу, подоила корову, выгнала в обмельчавшее деревенское стадо свою скотину, а потом, покрутившись еще по хозяйству, побудила золовку Зою Березину, не снимавшую вдовий траурный платок чуть ли не с десяток лет после похорон мужа Березина Александра Петровича, павшего на зоне во время восстания от пули вышкаря, строчившего со страху по своим и чужим. Крепко душой и сердцем вместе с сыновьями прикипела она к этому дому, принесшему ей большие радости, гася невозвратные потери и печали всем укладом, созданным добрым семейством.

— Пусть бы поспала еще баба! — ворчливо проговорил Петр Семенович, сидя на пороге и набивая на колодку, ссохшуюся за зиму, черную щеблетину, косясь на дочь, взявшуюся разогревать на керогазе вчерашние щи на завтрак, заслонив широкой спиной весь шесток. — Почитай, сутки в больнице отмантулила!.. Пятеро работяг в лакокрасочном цеху сильно обгорели…

— Ничего! — отозвалась глухо Катерина. — Вечор сама просилась. Бабы сказывают, что грибов видимо-невидимо. Припоздаем и останемся с кукишем. Поселковые бабы корзинами таскают… А мы ждем чего-то?!

— Ну, лады. Щавелю-то ныне косой коси. На всех хватит. Да и грибы лезут… Весна-то ныне рано задышала. Как бы май морозцами не засветился?! Люди высадят все, а они грянут! Ох-хо-хо…

Петр Семенович, шаркнув протезом по полу, поднялся кряхтя и вышел в сени. Больше всех он жалел и обихаживал сноху, не давая никому в обиду. «Все еще мучается баба, — болезненно пронеслось в мозгу и тут же слиняло: — А грибков-то неплохо бы отведать. Да и пирогов напечь на проводы внучка». Поскрипывая протезом, он шагнул на крыльцо, шаря в кармане курево, и замер, задохнувшись от теплого свежака, тянувшегося вдоль реки от главного хребта, нависающего над долиной большой иссиня-серой глыбой, разрисованной пышными красками весенней канители. Ветер заглядывал во дворы, шелестел в кровле. Вдали рисовался шлем горы Шоломки, прикрытый с севера тюбетейкой сверкавшего снега. «К середке мая