лежат на боку. Шапку он натянул на уши и поднял воротник пиджака. Он спал и дрожал во сне, потому что земля была очень холодная.

Мой отец легонько толкнул его ногой. Роун проснулся и сел, все еще дрожа от холода. Если бы тогда он успел прыгнуть в товарняк, сейчас был бы уже далеко.

— Ты собираешься остаться здесь? — спросил отец.

Роун кивнул:

— На некоторое время.

— Хочешь найти работу?

— Да. Если где–нибудь есть.

— Есть, — сказал отец. — Недели на три–четыре. Сейчас комбинат нанимает много работников. Платят там тридцать центов в час, и работы полным–полно. Это на другом краю города. Почему бы тебе не пойти туда и не попытать счастья?

— Обязательно пойду; — ответил Роун.

Отец помолчал. Я видел по его лицу, что он пытается принять какое–то важное решение. Наконец он сказал:

— Я знаю, тебе негде остановиться. Можешь до первой получки ночевать у нас в амбаре, если хочешь.

— Вы, вы очень добры.

— Иди на ферму и скажи Эмме, что я просил приготовить для тебя завтрак. Я отвезу детей в школу, потом вернусь, и мы вместе поедем на комбинат.

Мой отец был добрый и мягкий человек. Большинство проехало бы мимо, не обратив на Роуна никакого внимания. Наверное, мы всегда были такие бедные именно из–за отцовской мягкости и доброты. Но как там бы ни было, именно из–за неё той осенью в нашем доме появился Роун.

Роун легко устроился на работу. В сезон созревания винограда на комбинате нанимают всех, кто готов работать. По выходным Роун завтракал, обедал и ужинал вместе с нами, ночевал в амбаре, а в понедельник утром они с отцом садились в пикап и ехали на работу. Мама давала им обеды в коробке и даже раздобыла где–то еще один термос, чтобы у Роуна тоже был кофе. По воскресеньям она пекла пирог и заворачивала каждому с собой по большому куску.

В тот вечер они пришли домой после девяти. Их лица и руки потемнели от виноградного сока, рубахи были в пятнах. Таким мой отец всегда возвращался с работы в сезон прессования. Он занимался заготовкой «сыров» — отпрессованной плодовой массы. Начальник назначил Роуна ему в помощники. Отцу платили не тридцать центов в час, а тридцать пять, ведь это был очень тяжелый труд.

Я хорошо знал, что это за работа, потому что приносил отцу обеды по субботам, а иногда и по воскресеньям. Приходил и смотрел, как там все делается. После того, как виноград в ящиках доставили на завод, его выкладывают на конвейер. Потом, полив водой, сваливают в котлы и кипятят, пока не получается месиво из кожицы, косточек и мякоти. Затем по толстым резиновым трубам смесь перекачивают на первый этаж, где мой отец или другой «сыродел» открывает и закрывает клапаны резиновых труб и ровным слоем выкладывает смесь на специальные куски ткани, ровно расстеленные на деревянных листах. Потом смесь надо аккуратно обернуть тканью — так получается «сыр». Когда «сыров» набирается много и получается достаточно высокая стопка, их все помещают под пресс, и начинается выжимка сока. Неудивительно, что за такую работу завод платит тридцать пять центов, а не тридцать.

Роун и отец ужинали на кухне. Мы с Джули стояли в дверях и смотрели, как они едят. Они смыли сок с лиц, но на ладонях следы все равно остались. Мама приготовила тушенку из вяленого мяса, сварила много картошки и испекла торт.

Закончив есть. Роун сказал «спокойной ночи» и отправился спать в амбар. Отец устроил ему постель на чердаке, если только постелью можно назвать одеяла, расстеленные на сене. Вдобавок он дал Роуну одно из своих бритвенных лезвий. А поскольку они были примерно одного роста и сложения, снабдил его рабочими штанами и старой рубахой.

На следующий день мама отправилась на сбор винограда, а значит, нас с Джули после школы ждала работа по дому. Джули это не нравилось, ведь теперь она не могла часами просиживать у Эми. Ей надо было кормить кур, а мне — доить корову. Если честно, я рассчитывал на что–то другое, ведь дойка коров — чисто девчачье занятие. Но правила всегда устанавливала мама.

Первую зарплату отец и Роун получили через две недели. В пятницу вечером, когда они вернулись домой. Роун положил на кухонный стол две купюры по десять долларов.

— Это за две недели, что я у вас прожил, — сказал он маме.

— Нет, это слишком много, — возразила она. — Хватит и по пять в неделю.

Она взяла одну из десяток. После работы на виноградниках её лицо загорело до оттенка светлой бронзы. Потом она взяла вторую купюру. — А это — за следующие две недели. Если, конечно, вы хотите остаться.

— Но даже десять долларов в неделю мало! — возразил Роун. — Я заплатил бы больше, но мне еще надо купить одежду.

— Даже и не подумаю брать с вас лишнее.

Роуни пытался еще спорить, но мама не обращала на его слова внимания. Взглянув на отца, она сказала:

— Нэд, у нас в доме есть свободная комната, почему мистер Роуни спит в амбаре?

— И правда…

— Комната очень маленькая, — обратилась она к Роуну, — и матрас там довольно жесткий. Но все же это лучше, чем спать в амбаре. После ужина Тим покажет вам комнату.

Роун молча смотрел на нее и не двигался с места. За стол он сел, только когда мама поставила перед нами разогретый в печи мясной рулет.

После ужина я проводил Роуна в его комнату, и правда очень маленькую. В ней не было ничего, кроме письменного стола и кровати. Он вошел и тронул матрас, потом сел на него.

— Жесткий, да? — спросил я.

— Нет. — ответил он. — Мягкий, как гагачий пух.

Через две недели мама получила деньги за сбор винограда В субботу утром мы погрузились в пикап и поехали в город. Мама купила нам школьную форму, пальто и теплые боты. Отец остался работать на ферме, поэтому машину вел Роун. Сезон сбора винограда закончился, но ни Роуна, ни отца пока не уволили. По пять дней в неделю они работали, складируя ящики из–под винограда, которые надо было вернуть фермерам.

Наши обновки здорово ударили по маминому карману, а школьный налог и проценты банку пробили дыру в семейном бюджете. Несмотря на все наши труды, мы остались почти такими же бедными, как и были.

Раз в месяц мама стригла меня и отца, а потом подравнивала волосы Джули. Работа на виноградниках выбила маму из режима, и волосы у нас с отцом свисали уже за воротник. Я ничуть не удивился, когда после воскресного обеда помыв вместе с Джули посуду, мама объявила, что пора постричь двух лохматых медведей.

Она поставила стул в центре кухни, взяла ножницы и машинку для стрижки.

— Ты первый, Нэд.

Отец сел на стул, она набросила ему на плечи старую простыню, закрепила её булавкой и принялась за дело.

Когда–то она стригла нас ужасно, и ребята в школе смеялись надо мной. Потом они перестали смеяться, потому что со временем мама научилась стричь лучше