- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (6) »
сделать… А Оленька, при всей своей любви к книжкам, даже серебряной медали получить не могла! Никогда я себе, вдова, не прощу, что отдала ее в гимназию. То ли дело институт! В институте и прекрасные манеры привьют, и языки… и пение, и танцы… Это на всю жизнь остается. А в гимназии, кроме знакомств со всякими чуть ли не кухаркиными дочерьми, ничего нет. Это все профессор Грегоровиус виноват. Право, убедил, уговорил… Чтобы не разлучать с его девочками… А меня легко уговорить… Самой жалко было с ней расставаться: думала, отдать в институт — совсем одна останусь. И девочки… А где они теперь, его девочки-то? Одна в Цюрихе, другая — просто неизвестно где. А все гимназия! Налейте мне еще чайку, вдова, только сами!
Когда вдова принесла еще чаю генеральше, та продолжала изливать верной наперснице свое сердце.
— Одна надежда у меня, что ей понравится на балу… Увлечется этим и забудет все свои чудачества. Она ведь такая: уж если чем-нибудь увлечется, так вся без остатку. Господи, хоть бы ее кто заинтересовал!..
Вдова придвинулась ближе к постели и сделала таинственное лицо:
— Что я вам скажу, дорогие мои…
— Что? — спросила генеральша оживленно и даже приподнялась на полном локотке среди подушек, в позе рубенсовской Цитереи среди пены морской.
— Мне что почудилось… Вы только не сердитесь, если я, может, и ошибаюсь. Я думаю, они и на этот бал захотели… потому что не впал ли им в глазок кавалер один?
— Какие глупости, вдова! — разочарованно протянула генеральша. — Какой кавалер ей мог понравиться? Она никого не видит и знать не хочет из здешних молодых людей.
— Из здешних… так ведь есть и нездешние… Воля ваша… Я все замечаю, все слышу: такая уж я приметливая! И не хотела бы — а так вот само в глаза и бросится!
— Да что же вам бросилось-то?
— А вот… — еще таинственнее зашептала вдова, — прошлый раз, как у вас была председательша… и говорила про этот бал… я чай разливала, помните?
— Ну, ну?
— Ольга Николаевна их так внимательно слушали… и говорят: «А князь Гордынский тоже будет там?..» — «Как же, — говорит Анна Викторовна, — натурально будет: они все трое приглашены, помилуйте, — говорит, — мы им так благодарны за их, — говорит, — распорядительность» и все такое… Ольга Николаевна так, знаете, помолчали, глазки опустили, потом и говорят: «Интересно мне на него вблизи поглядеть»… Так, будто равнодушно говорят, а я их личико, слава богу, давно знаю — у самих так ноздри подернулись: верный признак, что они в волнении.
— И пустяки же вы говорите, вдова! — с легкой досадой, ставя чашку за стол, возразила генеральша. — Будто вы не знаете Оленьку! Да Оленька бы и на глаза его к себе не пустила. Ничего вы не понимаете! Он вот, говорят, целые три деревни перестрелял.
— Да уж как хотите, радости мои, может быть, я и глупа, а только любовь не разбирает! Вы его видели? Красавец, стройный, улыбка ангельская; а что ж, что он назначен бунтовщиков усмирять? Он государю служит верой и правдой и защищать нас приставлен! А если он Ольге Николаевне понравился, — я их тоже знаю: ничего не спросят, а пойдут за него — и все тут! И княгинюшкой будут!
— Ах, вдова, вдова… — поддаваясь, хотя еще слабо протестуя, вздохнула генеральша. — Боюсь, что не увижу я ее княгинюшкой! А стоила бы она того! Не следует так говорить о родной дочери, но ведь действительно красавица!
— Вся в мать, вся в мать, красавицы мои! — умиленно подхватила вдова. Генеральша засмеялась и шутливо потрепала ее ручкой по губам, чмокнувшим тут же эту пухлую ручку.
— Не льстить, не льстить! Велите-ка лучше Доре убрать это платье, да и пора ложиться.
Вдова, бесшумно ступая обутыми в суконные туфли ногами, подошла к кнопке и позвонила два раза барышниной горничной.
На звонок явилась Дора — худенькая, цыганского типа девушка с горящими глазами, в черном платье. Она молча убрала манекен.
— Что барышня делает? — спросила генеральша.
— Легла… читает, — тихо ответила Дора. — Больше ничего не нужно?
— Ничего. Скажите барышне, чтобы очень долго не зачитывалась, а то завтра глаза красные будут!..
У Доры нервно подернулся угол рта. Она наклонила голову и вышла.
— Да вот и прислуга теперь пошла, — вздохнула вдова. — Хоть бы эта Дора… удивительно дерзкая девушка!
— А что? Разве она что-нибудь вам сказала? — обеспокоилась генеральша, не любившая, чтобы ее вдову обижали.
— Нет, грех напраслину взводить. Она знает, как вы, мои золотые, ангельски ко мне относитесь. Разве бы она посмела сказать? Но она так как-то молчит дерзко. И никогда не скажет: «Легли-с, читают-с», а «Легла, читает»… — ну, разве это пристойно?
— Да, это правда. Но уж очень ее Оленька любит, и честная она такая…
— Барышня ей слишком много позволяют. Всюду с ней ездят, на манер компаньонки, читают, разговаривают, как с равной. Ну вот она и загордилась.
— Уж это Оленькино дело… Она ее сама и нашла, привезла откуда-то. Я говорю: есть ли у нее рекомендации? А она мне: «Не беспокойтесь, я ее знаю». Ну, пусть, как хочет…
— А безбожница какая! Второй год у вас — ни разу не говела, постов не соблюдает… В страстную пятницу молоко ела! — с ужасом сообщила вдова.
— Тоже от Оленьки переняла… — вздохнула генеральша.
— А я уж думала, дорогие мои, не из жидовок ли она?
— Ну вот еще! Паспорт ведь у меня: псковская мещанка Дарья Телегина…
— Да, конечно… только не русское у нее обличье!
— Ну, бог с ней! Зовите, вдова, Дуняшу, велите себе постелить, да и ложитесь. Поздно.
— Зачем же мне Дуняшу беспокоить? Я и сама, у меня тут все… Я и чашечки уберу…
Через несколько минут все было тихо и темно, только при свете лампадки белелась в гардеробной длинная фигура с дьяковской косичкой, отбивающая земные поклоны.
И под журчание молитвенного шепота генеральша заснула мирно и сладко.
На следующий вечер зарубовский дом был необыкновенно оживлен. Из комнаты в комнату метались портнихи, горничные, пахло духами, пудрой, утюгами; француз-парикмахер грел щипцы на спиртовой машинке. Генеральша одевалась у себя в комнате перед большим трюмо, у которого зажгли свечи; ей помогали вдова, портниха и Дуняша, и у них шла непрерывная болтовня, рассказы, восклицанья, оханья и смехи. У Ольги Николаевны было тихо. Ее большая комната, установленная книжными шкафами и полками, скорее напоминала комнату студента, чем молодой барышни. На узкой железной кровати, беспомощно раскинувшись, лежало приготовленное платье. Сама Ольга Николаевна сидела перед письменным столом. Этот любимый ее старый стол, с клеенчатой обивкой, был весь закапан чернилами, исцарапан и изрезан ножом. Маленький бюст
На следующий вечер зарубовский дом был необыкновенно оживлен. Из комнаты в комнату метались портнихи, горничные, пахло духами, пудрой, утюгами; француз-парикмахер грел щипцы на спиртовой машинке. Генеральша одевалась у себя в комнате перед большим трюмо, у которого зажгли свечи; ей помогали вдова, портниха и Дуняша, и у них шла непрерывная болтовня, рассказы, восклицанья, оханья и смехи. У Ольги Николаевны было тихо. Ее большая комната, установленная книжными шкафами и полками, скорее напоминала комнату студента, чем молодой барышни. На узкой железной кровати, беспомощно раскинувшись, лежало приготовленное платье. Сама Ольга Николаевна сидела перед письменным столом. Этот любимый ее старый стол, с клеенчатой обивкой, был весь закапан чернилами, исцарапан и изрезан ножом. Маленький бюст
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (6) »