Катерина Кюне СОСЕДИ

Ренато Гуттузо: Натюрморт с топором

Я смотрю на тень вентилятора в глубине высокого сводчатого потолка. Огромные, серые лопасти над головой. Как будто в крышу моего дома вонзился старый биплан, упал вертикально, протаранив носом потолок. И затем они просто заделали дыру вокруг, оставив пропеллер внутри квартиры, а тело самолета — на улице.

На полу дрожит узорная, кружевная тень от занавески. Эти тюлевые занавески только затем и существуют, чтобы отбрасывать причудливые, сказочные тени.

Всё выглядит новым и невиданным, словно я моргнул и открыл глаза в другом теле, в другом мире. Филиппинская маска смотрит со стены утопленными и абсолютно круглыми, черными глазами, под крючковатым носом зияет пасть, растянувшаяся в беззубой старческой улыбке. Я всегда говорю об этой маске «Он». Не знаю почему. «Эй, Лина, посмотри какой он сейчас жуткий!». Придумаю имя — и одомашню его. Не хочу, чтобы он становился местным жителем.

«Он» смотрит на противоположную стену и улыбается, как будто видит там образы моего ужасного будущего, пока что скрытые от меня самого. На противоположной стене висит топор. Эта выходка, которая казалась мне такой оригинальной — украсить комнату топором — теперь заставляет меня вздрогнуть. Глядя на холодное лезвие я вспоминаю искаженную формулировку драматургического принципа, который у меня в голове смешался, кажется, с какой-то поговоркой: «если на стене висит ружье, пусть даже незаряженное, то рано или поздно оно выстрелит».

Значит ли это, что если на стене висит топор, пусть даже туристический, предназначенный исключительно для заготовки дров для костра, висит так, словно это боевое оружие, то рано или поздно…

Глупости. Никто в моем доме не может применить топор.

Наверное.

Я представляю себе человека в приступе гнева: абстрактного человека с дымом вместо лица — как во сне. Крик прыгает по комнате точно резиновый мячик, а потом безликий человек быстрым движением дергает топор на себя. Японский клейкий крючок отваливается от стены. На нем была картинка-инструкция: чтобы крючок висел крепко, нельзя тянуть горизонтально, на себя, только вертикально, вниз. А безликий человек тянет на себя и крючок сиротливо повисает на веревке, обвязанной вокруг ручки. На этой веревке топор висел на стене, а теперь она взмывает у человека над головой, крючок срывается и отлетает в сторону, со стуком падает на кафельную плиту пола. Но этот звук тонет в другом, куда более странном — это топор приземляется на чью-то голову.

Не острой стороной, где лезвие затянуто защитным резиновым футляром, а обухом.

Лицо этого второго человека, чей череп проламывает черное топорище, размыто как и лицо убийцы. Пока что я не могу его увидеть.

Мне вспоминается реплика Дэвида Иглмана из его научно-популярного сериала про мозг. «Каждый мозг абсолютно неповторим, на Земле семь с половиной миллиардов неповторимых мозгов», — говорит Иглман восторженно.

И вот топорище проламывает череп и сминает один такой неповторимый мозг, стирает сеть уникальных нейронных связей. Холодное и тяжелое, оно комкает чьи-то воспоминания, словно страницы личного дневника. Сгустки последних мыслей прилипают к топору розоватой жижей, которая засохнет и станет почти бурой.

Это похоже на бомбу, упавшую в фильмотеку. Тысячи короткометражек, основанных на реальных событиях, хранились здесь и время от времени в центре комнаты вспыхивало облако света и в нем возникали предметы, двигались человеческие фигуры, звучали голоса. А потом облако погасло навсегда и всё что в нем можно было увидеть исчезло тоже.

Я в недоумении. У нас такая спокойная, миролюбивая семья, у нас ни разу не случалось скандалов. Не представляю себе, чтобы Алина, моя жена, замахнулась на кого-то топором.

Я, Лина — в этой квартире, квартире с топором, мы живем только вдвоем.

Или нет?

Как минимум один раз в своей жизни я наблюдал как воздействие на предметы оказывало что-то невидимое. Точнее в тот раз я не наблюдал, я боялся.

Оно нажимало на кнопку и настольная лампа то включалась, то выключалась. Так продолжалось весь вечер. Световое шоу в ритме чьего-то присутствия. Потом оно поворачивало и трясло дверную ручку, шелестело и топало в гардеробной. Помню, я не выдержал и начал читать молитвы, все которые знал, то есть всего две, если не считать Иисусовой, и беспорядочно осенял себя и окружающее пространство крестами. Наверное, если бы я прислушался к себе, я бы понял, что это не может сработать. Но я искал в себе хоть какой-то язык взаимодействия, — и не находил. Было только это — неосознанный магический мусор, болтающийся на поверхности, ошметки чего-то, чего я не знал и не понимал, потому что никогда не видел целиком. Но когда-то я зачерпнул эти ошметки вместе с водой.

Внезапно все стихло, и я, укрепившийся в своей вере, снова лег на диван. Не переставая бормотать молитвы, я лежал и заставлял себя ровно дышать. Мое сердце потихоньку унималось, словно маленькое животное, согревшееся и разомлевшее в человеческих ладонях. И вот слова молитвы незаметно для меня изменились и на миг я вынырнул из комнаты.

Я стоял возле классной доски в своей старой школе и медленно, с выражением, читал стихотворение. Я хорошо его помнил и оно нравилось мне: нравилось перекатывать во рту округлые, увесистые звуки. Учительница смотрела на меня из-за своего стола с легкой полуулыбкой. И весь класс — двадцать с чем-то человек — сидели, словно зачарованные звуком моего голоса, и, боясь пошевелиться, слушали.

Стихотворение кончилось. Я ожидал возобновления обычной школьной возни, или может быть, даже аплодисментов. Я выдержал паузу, но по-прежнему было тихо. Очень тихо. И тогда я поднял глаза и повнимательнее всмотрелся в класс.

За партами сидели не живые люди. Это были статуи, что-то вроде терракотовой армии. Ученики, вылепленные в полный рост очень натуралистично и подробно.

И как только я мог раньше не заметить, что читаю стихи кускам глины? Теперь я словно бы опомнился и быстро глянул на учительское место, потому что, мне казалось, боковым зрением я видел как учительница двигалась, как менялась в лице во время моего чтения.

Но за учительским столом никого не было. И одновременно с этим открытием я услышал шорох за спиной и мне показалось, кто-то легко тронул меня за плечо. Я резко развернулся. Она стояла там, возле доски, примерно в полутора метрах от меня. Это была всё та же учительница, но во всём: в её длинном черном платье, напряженной позе, выражении её лица и впившихся в меня глазах