========== Рецепт I ==========

Владик сидел и, согнувшись над старым казённым столом, заполнял карту пациента. Сидел так, чтобы косая чёлка — единственное следование моде, на которое он сподобился за двадцать один год — закрывала лицо и глаза. Он давно набил руку и мог писать под диктовку даже в полуобморочном состоянии после бессонной ночи. Только это умение и спасало его на первых курсах медакадемии. А ещё бычье батино здоровье и материнская упёртость.

Глеб Юрьевич, в народе и за глаза просто Зуев, сидел за столом напротив и диктовал неторопливо, с едва заметным постановочным выражением. Мягкий его голос вводил Владика в какой-то полутранс, и, выныривая из него, Владик злился ещё больше. На себя, конечно, но больше на своего непосредственного начальника.

Есть такое понятие — несовместимость на уровне ДНК. Или, например, поведение одинаково заряженных частиц. Хоть ты их в бараний рог скрути, всё равно будут отталкиваться. Что-то подобное творилось с Владиком вот уже третий месяц подряд. Иначе он сам никак не мог объяснить неприязнь, порой перетекающую в плохо контролируемую агрессию, которую он испытывал к этому человеку.

А ещё больше Владика бесило то, что при всей его несдержанности и, прости Господи, кто бы подумал, показательной грубости даже, Зуеву на него было накласть. Он вообще не замечал Владькиных референсов в свою сторону, и как всегда был ежедневно подчёркнуто вежлив, интеллигентен, спокоен и выхолен. Он каждый грёбаный день, даже в понедельник, когда Владик тащился в больницу едва живой со смены на «скорой», выглядел так, словно только что выскочил из маникюрного салона, салона причёски, солярия и, возможно, бассейна с хамамом. Владик даже не помнил, откуда именно выцепил это слово и почему оно к Зуеву накрепко привязалось. Он каждый день был одет так, словно работал не обычным мануальным терапевтом в городской больнице, а как минимум держателем акций крупной нефтяной компании. Чистая, отлично отутюженная рубашка, брюки, которые виднелись из-под халата от щиколотки и ниже, до блеска начищенные туфли, которые в больнице Зуев переодевал, аккуратно убирая в коробку и доставая на смену неприлично чистые кеды белого цвета с белоснежными же шнурками. От Зуева всегда тонко несло дорогим парфюмом. Который был настолько дорог и настолько приятен для Владькиного носа, что в первый день, который всегда вспоминался с особенной неприязнью, у него даже закружилась голова от запаха. Владик был уверен, что такой парфюм, как у Зуева, стоит минимум как один его месячный оклад.

А ещё Зуев курил. Нечасто, со вкусом и неторопливостью. Дорогие, очень дорогие сигареты в тёмной пахучей бумаге. Владик такие только на витрине в магазине табака видел, и то не смог прочесть название — несмотря на знание латыни, Владику оно показалось совершенно нечитаемым. Или же это были проблемы шрифта, выбранного дизайнерами пачки. Как бы то ни было, когда Владик чувствовал после короткого «перекура» этот легчайший пряный аромат курева, становилось совсем плохо. В животе словно образовывалась ледяная гиря, начинали чесаться костяшки рук. Даже долбанное курево у Зуева пахло не как Владькина ядовитая дрянь, а как произведение искусства.

Иногда Владику очень хотелось просто вдарить Глебу Юрьевичу, влепить смачный такой, недавно отлично поставленный на тренировке, хук в челюсть. Чтобы перестало это дерьмо быть таким холёным и довольным жизнью. Чтобы картинка, так сказать, подпортилась в анфасе.

Пугало то, что никогда прежде Владик не замечал за собой склонности к насилию. Никогда никого не ненавидел до того дня, пока знакомый матери не узнал об их проблеме и не рассказал о внезапно образовавшемся месте ассистента у их мануального во второй горбольнице. С того самого чёрного дня начались Владькины мучения. Зуеву он, видимо, подошёл. Потому что тот не гнал, даже когда Владька совсем уж зарывался, уходя раньше окончания смены, не в силах сдерживать ярость, или без предупреждения беря перекур посередине дня. В другом бы месте Владьке за такое уже прописали бы на орехи, а Зуев почему-то молчал. Только чуть хмурил породистые тёмные брови, когда Владик всё же возвращался в кабинет посередине сеанса со скупым «прошу прощения». И быть бы ему, неблагодарному, потолерантнее к чужим деньгам и известности, но… Но всегда, когда Владик видел Зуева, даже если издалека, в коридоре, просто проходящим мимо лёгкой походкой с извечной идеально прямой спиной, первое, что приходило на ум, было «пафосная сучка». Не больше и не меньше. Именно так Владик называл Зуева про себя.

Владик ненавидел его всеми фибрами души. Идиотское для мужика под сорок блондинистое каре, целый день словно только что после укладки. Крутую тачку ярко-зелёного цвета. Это же надо так выёбываться, чтобы купить «БМВ» купе с откидным верхом и каждый раз под видом тройки с бубенцами влетать в открывающийся заранее шлагбаум и лихо парковать её на серой, завязшей в бесконечных тающих снежных лужах, больничной парковке? Откуда у этого мудилы деньги? Откуда у него столько денег, чтобы вот так вот, нагло, на глазах у всех демонстрировать свой достаток? Трясти им на глазах у всех, снисходительно приподнимая вверх самые краешки губ? Где, вообще, у Зуева понятия скромности, этикета и морали?

Хотя, наверное, про этикет он зря. Зуев всегда и со всеми был настолько подчёркнуто вежлив, что Владика от его интеллигентности тянуло блевать радугой. Особенно бесили женщины, от старой до малой бродящие рядом с кабинетом и испускающие феромоны пополам с ароматом духов. Все они строили Зуеву глазки, оголяли декольте, надевали, если позволяли формы, обтягивающие бриджи, что вкупе с больничными шлёпанцами смотрелось комично; пытались коснуться хотя бы рукава, чтобы вызвать каплю тепла во взгляде или лишний намёк на улыбку на этом выточенном, резковатом лице. Но глаза Зуева оставались холодными. Всегда. Владик только пару раз ловил в них выражение, отдалённо напоминающее искру жизни. И оба раза во время практического сеанса мануальной терапии. Зуеву было срать, кого он сейчас мнёт — столетнюю бабулю или сочную деваху, непонятно что забывшую в больнице. Зуева будоражили только кости под его пальцами.

Владику было смешно и тошно наблюдать эти танцы вокруг царского тела. Смешно, потому что за все три месяца его ассистирования никому и ничего ни разу не обломилось. А тошно… потому что никто, даже самые замшелые бабули, еле-еле приковылявшие к кабинету, не обращал на него внимания. Словно его, молодого и вроде бы симпатичного парня,