господина, вашего отца». Я почувствовал, что, если не буду действовать быстро, у меня не хватит сил его прикончить. Разве не он учил меня ходить? Я велел ему идти вперед. Он ничего больше не сказал, даже когда я ударил его камнем по затылку. Самым трудным оказалось вытащить у него зуб. Темень была жуткая!

А этот зуб сидел во рту у того журналиста, сукиного сына, который все вопил, что наши рабочие доведены до ручки. Они, мол, честные труженики, покорные и простодушные, а мы их эксплуатируем, как рабов. Я пригласил его к нам на плантацию и там… Вот этот зуб с дыркой — его. А этот, третий, изо рта…

— Все готово, хозяин.

Он положил фотографию под подушку, предварительно поцеловав по очереди своих родных, и последовал за слугой. Прежде чем выйти на улицу, он намочил носовой платок и положил его себе на голову. Воздух струился от жары. С порога он заметил вдалеке привязанного к дереву человека.

— Не будет он, Малик, убивать обезьянок. Ну-ка закинь веревку вон на ту ветку, а конец дай мне.

Малик протянул ему веревку, и он стал медленно тянуть ее, приподнимая с земли большую, в черных пятнах собаку. Животное изо всех сил забило лапами, царапая воздух, дернулось и вдруг пустило струю. Когда тело замерло, Амиго замотал конец веревки вокруг дерева.

— Обещал я повесить эту псину, а, Малик?

— Да, хозяин.

— Не будет он впредь убивать обезьянок, верно?

— Да, хозяин.

— Пусть солнце еще чуток подпалит ему задницу, а потом выбрось его.

Амиго вернулся к себе в спальню, протяжно зевнул и лег спать.

16 час. 10 мин.

Раби плеснула в стакан немного кофе. Она знала, что родители против того, чтобы она пила сейчас кофе. Но она вовсе не собиралась им угождать. Пусть смиряются. Ко всему прочему она взяла сигарету и закурила.

— Кури, кури, милочка. Очень полезно для здоровья, — сказала мать и взглянула на отца, который сидел, опустив ноги в таз с холодной водой.

Раби встала и пошла за старой газетой — чтобы было чем обмахиваться. Отец что-то буркнул и со вздохом вытащил ноги из таза.

Али, младший братишка Раби, толкая перед собой табурет, «ехал» по большой комнате, служившей гостиной.

— А ну пропустите, не то задавлю. — Он уперся в ноги Раби. — Мам, она меня не пускает. — И, распрямившись, захныкал.

— Али, пойди умойся, — прикрикнула на него мать.

— Это правительство долго не протянет, — изрек отец.

Он подошел к дочери и сел рядом с ней.

— Ты же знаешь, малышка, что я ни в чем не могу тебе отказать. Вот только не могу я отпустить тебя к твоему жениху.

— Но он же написал мне. Ему бы хотелось, чтобы я рожала в нашем доме. И чтоб он первым увидел нашего ребенка. Ему бы хотелось, папа…

— Я знаю… Но я знаю и то, что, если ты туда вернешься, тебя возьмут в заложницы. А он не посмеет и пальцем шевельнуть, чтобы… чтоб помешать бесчинству. Они ведь не посчитаются с твоей беременностью.

Раздался шум опрокинутого ведра и разбитой бутылки.

— О господи, что за наказание этот ребенок, — закричала мать, бросаясь в спальню.

— Малышка, — мягко продолжал отец, — я ведь там заочно приговорен к смерти. Мне только и оставалось, что укрыться здесь. Но гостеприимство португальских властей небескорыстно. Они наверняка рассчитывают в один прекрасный день использовать меня против нашего прогнившего правительства. И если они дадут мне средства, я этим воспользуюсь. Вот когда мы одержим верх, езжай куда захочешь и выходи замуж, за кого тебе нравится. А пока, малышка, прошу тебя, слушайся нас и не пиши своему жениху все без разбору. Там действует цензура, и у него могут быть неприятности.

Раби потушила сигарету. Она не знала, что и отвечать. Еще совсем недавно она гордилась своим отцом — большим начальником, капитаном Давидом. Теперь же он всего-навсего старый, опальный, преследуемый вояка, за голову которого назначено вознаграждение. Одинокий человек, вынужденный вступить в союз с дьяволом.

— Я поняла, папочка.

Старческие глаза отца просияли, и он поцеловал дочь.

Раби встала, подошла к отцу. Повешенная собака едва заметно покачивалась под лучами солнца. Чуть дальше залаяла другая. Раби повернула голову и заметила пленника.

— Пап, а почему этого человека держат, как скотину?

— У всех свои проблемы, детка… Нас это не касается.

16 час. 30 мин.

Он уселся под витриной старой заброшенной лавчонки. Черные тучи там, в вышине, до того набухли, что казалось, вот-вот упадут от собственной тяжести. Старик Келани взял две пустые бутылки и приложил их горлышком к полому звонкому чурбачку. Затем он раскурил свою льямбу^[1], следя глазами за четырьмя девчушками, которые молча старательно прилаживали вокруг бедер длинные разноцветные перья и привязывали к щиколоткам поножки из ореховой скорлупы.

Старик Келани жадно сделал первую затяжку, крепко зажав зубами трубку и полузакрыв глаза. Это его собаку повесил Амиго. Старик снова глубоко затянулся. Одна из девочек приподняла ногу и потрясла ею, пробуя поножки. Старик Келани с ласковой улыбкой повернулся в ее сторону. Вчера обезьянка Амиго спрыгнула со своей палки и вцепилась девочке в шею. Собака кинулась к ней на помощь и убила обезьянку. «Где же сейчас собаку возьмешь?» — подумал Келани. В деревне осталась теперь всего одна. Но та уж больно дикая и подходит к одному только альбиносу. Старик постучал трубкой о пятку, сбивая верхний слой пепла. Прошла толстуха Мария и громко поздоровалась. Ей никто не ответил. Она ведь глухая. Девчушки весело помахали ей.

Старик Келани, перестав ощущать жару после первых же затяжек дурманом, несколько секунд отсутствующим взглядом смотрел ей вслед.

Еще совсем недавно в деревне было полно собак. То были чудесные времена процветания: торговали каучуком, а до этого рабами и слоновьими бивнями. Келани любил тогда разгуливать по улицам с тремя большими псами. Однажды начальник почты сказал ему: «Везет тебе, Келани, твои звери стоят дороже десятка негров».

Но когда каучук стал падать в цене, деревня мало-помалу начала пустеть. Тогда пришли военные — поддержать колонистов, решивших тут осесть, и проучить батраков, которые по примеру тех, что работали у отца Амиго, принялись было составлять разные требования; а потом, когда нашли алмазы, явились изыскатели Алмазной компании. И Вирьяму, а также прилегающие земли на много километров вокруг были объявлены зоною копей. Всех торговцев выдворили. Коммерция пришла в упадок, и негры стали уезжать. Его и самого чуть было не унес этот поток, но когда он уже собрался переехать в соседнюю французскую колонию, все тот же начальник почты сказал ему: «Ты всегда был разумным малым, Келани. И