Юрий Фанкин ПРОЩАЙ, ЛЕС, ПРОЩАЙ, ДУБРОВА…

1

Как раз перед войной жили в нашей деревне Крюковке два дурачка: Миня Хлебнов да Гриня Агафонов. Жили – не очень-то тужили, здоровенные пастушьи кнуты таскали за собой, честной народ тешили. Были они одногодками, но Миня выглядел постарше: был Миня из той закоренелой породы людей, которые как будто пришли на божий свет маленькими мужичками и ещё до появления молочных зубов какая-то простоватая мамка-нянька сунула им в рот вместо привычной хлебной жвачки горбоносую самокрутку. Низкорослый, с деловито-напористой походкой Миня отличался от довольно высокого синеглазого Грини, как корявый, выросший самосевом дубок – от гладкоствольной огородной березки. Бабы находили Гриню красивым. Мужики сомнительно пожимали плечами: у них, видимо, было своё понятие о мужской красоте.

Духмянный, ровно догорающий июльский вечер. Окутанное золотистым облаком пыли, разноголосо мыча, топает в Крюковку издоволенное, отъевшееся на сочных низинных кормах деревенское стадо. Мало сказать: идёт, – оно растекается по тёмной дороге, словно добрый кусок масла на раскалённой сковородке. Раздобревшее к вечеру стадо уже не помещается на проезжей дороге и норовит своим правым краем съехать в зелёную лощинку, отделяющую Большой порядок от заросшего вала колхозного яблоневого сада, а левый коровий край так и норовит порушить жёлтые плетни, неглубоко врытые ракитовые дреколья, на которых сушатся обливные глиняные махотки, – кто знает, может быть, эти головастые махотки на чудом проросших обрубках, напоминающие огородных пугал, как-то и удерживают норовистых коров от рискового шага.

Предупреждённые глазастой ребятней, к стаду торопятся девки и бабы, и спешат они не с пустыми руками: кто с тёмной горбушкой, посыпанной крупной зернистой солью, кто с лошадиной обротью, а кто с коротким ременным кнутом или жигалистой хворостиной.

А впереди редеющего с каждом домом стада уверенным шлепающим шагом идёт коровья верховодка – пятнистая Берёзка. Её брюхо, набитое, как молотильный барабан ржаной сторновкой, влажно лоснится, упруго колышутся розовые сосцы. Глянешь на распирающее, как опара, вымя Берёзки, и невольно вспыхивает опаска: а донесет ли корова-ведёрница молоко до своего дома, не расплескает ли она его на ухабистой деревенской дороге?..

За мычащим стадом, обочь дороги, бархатисто-пыльной, с ярко-зелёными коровьими лепёхами, вышагивают два наших пастушка: Миня в купеческом картузе с околышем, в длинном балахонистом плаще, с пионерским горном через плечо; Гриня в широкополой велюровой шляпе с красивым луговым цветком, в заплатанной вельветке, усеянной пёстрыми значками, среди которых полыхает на всю деревню большая царская медаль.

С грозным шорохом, протяжным понизовым шипом, тревожа гордый татарник, тянутся за пастухами длиннющие кнуты – редкостные пастушьи кнуты: глубокого ременного витья, с тёмными частыми бахромками, мягкими медными колечками…

Говорят, Мине кнут отказал дед-пастух. Холит Миня дедово наследство, словно красная девка русую косу под Троицын день: влажной ветошкой протирает, душистым деготком смазывает, даже лампадного масла на него не жалеет, а на зиму вешает кнут не в холодных сенцах, рядом с литовкой, а в избу тащит, в дубовый сундук, от всяких грызунов подальше. Одного, пожалуй, не делает Миня – с собой на полати, под подушку, свой бесценный кнут не кладёт.

Гриня Агафонов выменял кнут у какого-то залётного цыгана на меру ржи. Тётка, которая Грине родную мать заменила, сначала на дыбки, ни в какую, а потом смекнула неторопким бабьим умом: кнут-то – вовсе не забава, а первый помощник в Гринькином пастушеском деле.

Деревня, как и коровье стадо, Миню от Грини по ремённым хлопкам отличала. Бухнет где-то за околицей с недовольным ворчанием – словно далекий громок прокатится – пастушеский кнут, тут и гадать не надо: Миня! Просвистит с трескучим потягом, с каким-то внезапно оборвавшимся соловьиным выщелком ремённый бич: Гриня!

Суживается, входит в привычные дорожные берега коровье половодье. Но всё ещё тяжело торкаются в искусанные коровьи бока жёлтые овода, липнут пчелиным ройком серые полевые мухи – кажется, эти мухи никогда не расстаются со стадом и ночуют с полюбившимися им коровами в плетёных котухах, остро пахнущих мочой и подножной соломенной трухой. Тонко звенит в сухом воздухе, “толчет мак”, чёрная мошкара. А возле Мини с Гриней поёт и колготится другая мошкара – деревенская ребятня. Белоголовые – будто их обмакнули по самый загорелый лобешник в густую сметану, – босые, в самодельных просторных порточках с перекрученными помочами, то и дело сползающими с узких плеч, враженята с особой деловитостью и восторгом встречают деревенское стадо.

– Гринь, дай хлопнуть!

– Минь, а Минь? Ну хучь разок!..

– А чево дади-им-то! – заливается медовым голоском кто-то из голопузых соблазнителей. – Ой, чево дади-им!

Не раз, осчастливленные “зелепупышками” из колхозного сада, какой-нибудь новой, солнечно сияющей “медалью”, – золотой пуговицей железнодорожника или просверленным полтинником, отчеканенным в честь “мужика с кувалдой”, – пастухи доверчиво протягивали ребятам вытертые до воскового блеска черенки кнутов.

Но можно ли с одного раза, с первой потачки ублажить и насытить ребячью прорву? Повозят огольцы тяжёлые кнуты по дернистой земле, обстрекают друг другу ноги конскими нахвостниками, а потом, почёсывая покрасневшие лодыжки, с новой силой принимаются за своё:

– Минь, дай махорки!

– Гринь, дай семечков!

Смолит по-настоящему только Миня, а мечтательный Гриня лишь дурака валяет: пускает себе в чистое небо сизые колечки, словом, забавляется. Но и Гриня, стараясь ни в чём не уступать Мине-курильщику, с охотой набивает душистую махру, как и калёные семечки, безо всякого разбору и отлички, в свои бездонные карманы. Везёт тому, кто сумеет подластиться к Грине ласковым телёнком: тот получит в одной горсти не только махру, но и калёные семечки. Вот лишь одна неудобица: потом приходится подолгу копаться в сыпучей горке, отделяя махру от семечек, словно сорный куколь от доброго зерна.

Однако не всегда делают пастухи мелюзге потачку. Бывает, тащатся Миня с Гриней по деревне за своим пёстрым стадом, словно глухонемые, привычно зыркая сморёнными в жаре глазами, и, кажется, никакая сила не прервёт их солидного движения. На какие только уловки не пускаются обескураженные огольцы: кричат, свистят и даже пытаются наступить голыми пятками на неудержимо ползущие кнуты.

На крайние случаи у наших пастухов заготовлены и почти безотказно