тонуть, хоть пылать в преисподней, хоть пузыриться в царстве морском, хоть ходить по каленым гвоздям босиком, а царевну Алену добыть.

Сим решеньем Иван преисполнен.

Соскочил с него всякий страх – вышел парень на тульский трахт, где столбы, стало быть, верстовые, где кареты летят почтовые, а на них свистуны вестовые. Ехали и фельдъегери на горячих конях, кучер их кнутом полосует.

Подмастерье стоит, голосует.

В одной руке – французский коньяк, в другой целковые держит сверкучие, всем они по душе.

Это дело понравилось кучеру, и погнал он без отдыха в Тулу, к Левше.

А Левша за обедом – ложка в лапше. Заедает мосол соленой капустою – свой посол. Мыслит – как англичанам соделать конфузию. Был он первым умельцем – подковывал мух. Но блоха – куда мельче…

Тут Иван – в ноги бух!

Излагает ему всю печаль.

Осерчал Левша:

– Не проси попусту, нынче время не к отпуску. Бог видит – не выйдет! Я ль не тебя ото всех отличал, всем прехитростям обучал? Дело есть – превзойти англичан. Не потрафим коли Николаю-то Палычу, как поставит он нас под спицручную палочку – нашей тульской чести конец. Для меня ты кузнец, а не в разные страны гонец. Ишь вы нынче – давай вам девиц заграничных! Нечего космы пылить, что Иван непомнящий. Не быть моей помощи, не проси. А невесту найдем на Руси. Охо-хо-хоиьки.

Но Иван – жив, не жив – не вздымается с ножек, а приставил к ребру вострехонький ножик и залился слезой, не дыша.

Удивился Левша, поднял рваную бровь:

– Да, никак, у тебя и взаправду любовь. Дело плохое. Ладно, сами сладим с блохою. Помню, помню – говаривал дьякон: «Любовь яко бог. Христа не гневи, не ходи противу любви». Энто закон Христов. Вот те штоф с вином искрометным, а еще сундучок с инструментом, тут и чиркуль, и водерпас, и шурупчики про запас, самоходки-подковки на сапоги, и – господь тебе помоги.

А подковки те были Левшииой ковки. Только шагом на них махались – и завертится в них заводной механизм. За Иваном тогда не гонись! Вот умели-то! Что Германия? Что Америка? Потому как душа у Левши, а умения нет без души.

Лишь набил Иван на подборы подковки – раз шагнул – очутился в Москве на Петровке, в чепчиках барыни загляделись на окна с товарами. На коне бы и то не поспеть. Два шагнул – да, никак, уже Невский проспект, щеголяют гусары усами, да подковки торопятся сами, глазеть не пора. Поднял молодец ногу повыше – не где-нибудь он, а в Париже у Гранд-Опера! Булевардами ходят гуляки, на них шапокляки да фраки, зафранцузило даже в ушах. Сделал шаг подмастерье от берега к берегу и попал через море на крышу в Америку, этажей – не берись, не считай. Расшагался – и сразу в Китай, змеев стая летит над Пекином, богдыхан отдыхает под балдахином. Чуть Ивана не слопал дракон, стаи змей на него засвистели, чуть подковки с сапог не слетели, и Иван опускается в город Онтон и стоит у Алены под самым окном, и выходит к нему невеста, будто все уже ей известно, и целует в уста сахарные, начались разговоры разаханные, так что дело к венцу, а сказка к концу.

Но Аника-то воин едет, вдруг Ивана он заприметит? Только б не сглаз!

А за сим новый сказ.

Сказ одиннадцатый

В некий час Аника-царь въехал в степь полынную, полуднем палимую, ищет-рыщет Мастера, посылает ястреба:

– Как увидишь с высоты мужика рукастого – возворачивайся ты.

Ястреб возворачивается, в клюве только ящерица:

– Так и так, Аника-во, не увидел никого.

– Ах, вот так и никого? – ятаганом его, разрубил пополам, только перья по полям.

Едет ночь, едет день – нету Мастера нигде. Десять дней Аника-царь идет-рыщет Мастера, посылает он гонца, кобеля зубастого:

– Как унюхаешь дух – мчись обратно во весь дух.

Мчится с розыска кобель, с языка его капель:

– Так и так, Аника-во, не унюхал никого.

– А-а, и ты никого? – и арканом его, задушил, потащил, дальше в поле поспешил.

Едет ночь, едет день – все такая ж невезень.

Тридцать дней Аника-царь ищет-рыщет Мастера. А планиде нет конца – всю туманом застило. Конь устал, сбоить стал, слушать повод перестал.

Пред Аникою курган – в небо упирается. Уходился Ураган, взмылен, упирается. И ни взад, ни вперед. Плеть его не берет, хоть она и хлесткая, острая, двухвостая. Царь глазами завращал да зубами затрещал, двухзарядную пищаль всунул в ухо конское, –

Уж не мчаться Урагану. Царь Аника по кургану подымается пешком, с тем петельчатым арканом, ятаганом и мешком.

Мастер ли показывается?

Царь на то надеется.

Скоро сказка сказывается, да не скоро деется. День идет, ночь идет, крутовато вверх ведет распроклятая тропа.

Всюду кости, черепа.

Солнце каску печет, на усища пот течет, о доспехи бьются камни, а на самой вышине

Влез Аника на курган, вырвал острый ятаган, завертел своим арканом, крикнул криком окаянным:

– А-а, попался мне, холоп, посажу клеймо на лоб, на цепи будешь жить, мне единому служить!

Светит солнце, полный день, а холопа – хоть бы тень.

Только смотрит на восток одинокий Цветок, на зыбучих песках, о шести лепестках –

а в короне радужной смотрит милое дитя, жалость вымолить хотя:

– Не губи меня, царь, не руби меня, царь. Я без боя покорюсь. Я не жгусь, не колюсь, я – Цветок – не гожусь ни в огонь, ни в еду. Я всего только цвету. Пожалей красоту. Дай пожить на свету хоть три месяца. На планиде мы вместе уместимся.

Затянул Аника-царь свой аркан вокруг венца:

– А не дам и месяца. Даром, что ль, охотился? Только разохотился!

– Пожалей, ты, царь, меня. Дай прожить еще три дня – подлетела бы пчела, золотую пыль взяла, чтобы выросли другие, разноцветные такие.

– А и часа жить не дам, и ни людям, ни цветам, повстречаю Смерть саму – Смерти голову сыму!

Ятаганом раз по стеблю, повалил Цветок на землю да втоптал лепестки в те зыбучие пески. Потемнело от тоски само солнышко. Небо черное, в звезде. Где ж он, Мастер? А нигде. Закричал Аника-воин, и не криком – волчьим воем:

– Зря ты, Мастер, прячешься, погоди, наплачешься. Поздно, рано – изловлю, ятаганом изрублю, всю планиду загублю, изувечу, искалечу, встречу если Смерть саму – черепушку ей сыму!

А слова-то не пустяк!