наоборот, острее чувствуем несправедливость, потому что уход близок.

  Лидии Григорьевне стало не по себе. Она представила на месте Марии свою мать, на глаза навернулись слезы.

  - Мария, а чего ты дочь не построишь? - спросила она.

  - Как это?

  - Сказала бы: не пойду в интернат! Я твоя мать!

  - А что я могла сказать! Своего угла не было. Кому за мной ухаживать? Все работают. Когда дочь сказала про интернат, то у меня сердце так сжалось, думала, умру. Хорошо было бы! Не судьба.

  - Решились на такой поступок - совести нет.

  - Да есть совесть, дочь хорошая, но работу не бросишь...

  - Не согласна я. Она же у тебя на пенсии, всех денег не заработаешь, мать дороже денег.

  - Об этом шесть лет думаю, извелась. Приезжала бы чаще, больше уже ничего не надо. Увижу ее и легче становится, готова и дальше свою лямку тянуть. Не береди душу, изболело все внутри.

  - Я тоже думаю: почему меня бросили? Я тоже не противилась, когда решили меня в интернат отдать. Как противиться, если беспомощная совсем. Вы хоть видите, а я калека-калека...

  - Я думала, что ты спишь, а ты слушаешь и на ум мотаешь, - сказала Мария. - У нас новенькая - Лида, она молодая, ей шестьдесят два года.

  - Рано тебя определили сюда.

  - Нет, Анна, нет! Я на реабилитацию легла, я на ноги встану! Дети у меня хорошие!

  - У всех дети хорошие, только никому не нужны мамы немощные, ухода требующие, капризные, потому что хочется слова ласкового...

  - У меня квартира своя, я себе хозяйка. Я только на реабилитацию, - настойчиво твердила Лида.

  - У меня тоже квартира своя была, там сейчас внучка с мужем, ребенком живут, - сказала Анна. - После смерти мужа я жила одна, дочь, зять в гости приходили, и я к ним ездила. Сахарный диабет долго развивался, и вот так получилось...

  - Пенсия у тебя сколько?

  -Двадцать одна тысяча с инвалидными, но теперь денег нет у государства, так они и с пенсии семьдесят пять процентов с нас в интернате высчитывают, и с инвалидных столько же. На карточку мне пять тысяч семьсот пятьдесят рублей перечисляют, у дочки карточка, она раз в неделю приезжает, привозит вкусненького.

  - А кем ты работала, что пенсия большая?

  - На железной дороге инженером, а проживу еще пять лет, будет восемьдесят, так мне еще пять тысяч добавят. Вон Марии и Валентине уже платят. Мы, наверное, самые богатые пенсионеры в интернате. Но сюда с маленькими пенсиями не берут, таких в другие интернаты определяют... Там совсем плохо. Мои взятку давали, чтобы сюда взяли.

  - В богадельню и ту взятку надо давать! Сын говорил, что тоже будет давать, не знаю сколько. Противно!

  - Ты еще не знаешь, как противно, - сказала Валентина. - Подожди, столкнешься, мы привычные, заскорузлые и то порой плачем от их ухода. Здесь все злые, одна нянечка особенно. Когда ее смена, то я сама не своя, все глаза ее пытаюсь поймать, заглянуть в них. Своими словами и действиями убивает она...

  - Все, хватит, свою порцию зла я уже получила, буду думать, - сказала Лидия Григорьевна.

  Через пять минут позвонила сыну: "Забери меня отсюда, домой массажистку наймем, не хочу здесь лежать, плохо мне от этой обстановки". Сын стал уговаривать, объяснять с каким трудом удалось устроить ее на реабилитацию, надо взять себя в руки.

  - Что он сказал? - поинтересовалась Анна.

  - Надо лечиться...

  - Сначала все так говорят. Не горюй, не все так плохо. У нас в палате демократия: можно говорить все друг другу. Когда приходит персонал, то начинается деспотия, говорить надо только то, что они хотят услышать, а лучше молчать. Если проверка, надо улыбаться и благодарить партию и президента, что не бросили стариков, создали прекрасные условия.

  - Анна правду говорит, еще почувствуешь на себе,- подтвердила Мария.

  - Почему запах в палате такой? Меня все время подташнивает от этого. В Москве нас тоже четверо в палате лежало, все неходячие, но не было запаха.

  - В Москве за реабилитацию платили?- спросила Валентина.

  - Конечно.

  - Сколько?

  - Семьдесят тысяч рублей в месяц!

  - Тогда чего ты хочешь? Вот и памперсы меняли чаще, освежающими средствами брызгали. А в этих стенах запах испражнений устойчивый, до нас тут тоже люди лежали. Не знаем, не читали документов, сколько раз надо менять памперсы, подмывать нас, но выделяют два памперса бесплатно, а третий покупаем за свои деньги. Помнишь, детей растили, памперсов не было, подгузники из марли были, пеленки. Как пописал ребенок или покакал, то сразу меняли, подмывали. Еще и кремом детским смазывали. Свое дитя было. А мы, чьи дети? Ничейные. Да и не дети. Старичьё. Хорошо, что интернаты есть, иначе бы убивали таких наши же дети. Нашли бы как! Может, и лучше было бы. Забыла, как называется, когда укол делают с твоего согласия.

  - Эвтаназия...

  - Да, я бы согласилась. Это же не самоубийство, не грех. А, может, и на самоубийство пошла, но не знаю как. Из окна не выпрыгнуть, таблеток тоже нет.

  - Нет, Мария, надо жить, верить.

  - Верь, с тобой недавно это произошло. А я за шесть лет належалась, так отдохнула, что дал бы Бог счастье ходить, пошла бы на ферму и в восемьдесят лет работать. Муж мой умер во сне, как я убивалась, а теперь понимаю - счастье так умереть.

  - Больше не могу вас слушать! Вы, девочки, без оптимизма живете, депрессия у вас. Психолог-то приходит, разговаривает с вами?

  - Один раз, когда меня сюда определили. Минутку поговорила: мол, надо жить, люди в более сложных ситуациях оказываются. Это правда, вон Аннушке каково? Мы хоть видим этот мир.

  - Глаза бы на него не смотрели.

  - Душу разбередили. Давайте отдохнем, поспим,- сказала Валентина.

  - Спите