тяжелой челюстью, неаристократичной небритостью, высоким лбом и глубоко посаженными глазами… не сводила глаз с медных волос, отдающих в рыжину, крепкой поджарой фигуры, роста выше среднего… и с жестяной фляжки грубой работы, в которой снова что-то призывно плескалось…
Что же, мы пойдем на север! А там, на своей территории, поборемся… Лорд Шингарр с марьяжными планами, конунговские сынки с желанием пощеголять своей удалью, Бастиан Братоубийца с "душеменятельными" намерениями относительно меня… Ничего, мы еще посмотрим, кто кого! И вам, лорд-почти-тень, в тени отсидеться не удастся!
Он тяжело вздохнул и устало посмотрел на своего собеседника. Вот уж в ком воплотилось хваленое северное упорство и бесстрашие: уж сколько раз карающий топор палача грозился одним махом отхватить эту буйну голову, и что? Покушения как были, так и продолжаются; лорды как мёрли, так и мрут; "переговоры" с берсерками как велись, так и ведутся. Уж чего он только ни делал: и убеждал, и запрещал, и угрожал, — все без толку! Ответ он получал лишь один: — Так казни, великий Вождь! Казни! Только не забудь, как некогда за такое же преступление пощадил Седрика Монруа! — Седрик Монруа мертв, — покачал головой Шингарр, — а о мертвых либо хорошо, либо… — "Либо", Шингарр! — ядовитое шипение в ответ. — "Либо"! Единственное, о чем я жалею, так это о том, что ему посчастливилось сдохнуть слишком рано! Слишком быстро! И не от моей руки… — Я прикрывал тебя все эти двадцать лет, ненароком подставил под удар сына, а если эти правдоискатели все же докопаются до истины, защищу тебя! Взамен прошу лишь одного: хватит… — Хватит?! О нет… Этих щенков я не боюсь, — самодовольный хмык. — Зубки о меня обломают! Я закончу начатое, чего бы это мне ни стоило… — Чего ты хочешь? Моей смерти? — О-о-о-о… Ты умрешь последним, Шингарр. Ты сдохнешь в муках, будешь корчиться от страданий так же, как я! Но сперва ты увидишь, как я вырежу всех Монруа до последнего! Так удачно все змееныши соберутся на Охоте — спасибо тебе. А там и душу отпустить "случайно" в Царство Мертвых можно, и никто ничего не заподозрит… А потом и твоя очередь подойдет… — Со мной можешь делать все, что заблагорассудится — я заслужил. Но детей — не трожь! — А то что? Разгневаешься? "Опекать" перестанешь?! Да ради Мрачного! Не нужны мне ни твоя жалость, ни твое благородство! Не тебе рассказывать мне о прощении и принятии! Лучше вспомни, как сам навеки закрыл прекрасные глаза рыцаря Благородное Сердце. Те самые изумрудные очи, в которые с первого взгляда влюбилась твоя Гризельда! Не называла женушка тебя в постели Гвейном? Нет?! А жаль, такое интимное воспоминание пропало! — Прекрати. Ты можешь думать все, что хочешь, но в смерти сэра Гвейна и Пенелопы Веридорской моей вины нет. — Конечно же! Это все их собственная вина! Они же сами позволили себя убить! А впрочем, мне до них дела нет и никогда не было… Предупреждаю тебя, Шингарр: не мешай мне, и тогда, может, я пощажу твоего бастарда, хоть и считаю, что выродок Гризельды не достоин жизни!… О, как у тебя глаза потемнели! Ну же! Давай! Ударь меня! Или вы, о всемогущий Вождь, герой лишь на словах?! — Прости меня… — только горестно вздохнул и понурился Шингарр. — Прости… Я идиот. Я правда не хотел… Одна единственная ошибка… Я все исправлю, даю слово… — Поздно уже что-то исправлять. Уже лет тридцать как поздно, — донесся до него приглушенный, не менее горький ответ. — Боги, как же я тебя ненавижу… Не вмешивайся! У тебя хорошо получалось изображать слепца все эти годы, вот и не изменяй себе сейчас! А нечего делать — найди убийцу сэра Гвейна и великой королевы. Если это, конечно же, был не ты сам… — Послушай… — попробовал было снова Шингарр, но тщетно. — Просто не мешай мне! И все. Твои сожаления — только соль на рану! Послышалось легкое шуршание шагов по траве, сменившееся ритмичное перестукивание набойки каблука о вымощенную дорожку, тянущуюся между цветущих деревьев и благоухающих клумб в саду, разбитом близ королевского дворца веридорских монархов. — Мешать — не буду, — полетел в удаляющуюся спину шелестящий шепот Саратского Вождя. — Я помогу тебе… *** Обычно фамильный склеп Веридорских был тих и печален, как и подобает последнему пристанищу уважающего себя рода, но сегодня его умиротворенное безмолвие нарушал сбивчивый шепот человека, склонившегося над небольшим, простым саркофагом в дальнем углу просторного помещения, в котором даже в погожий летний денек царили вечные сумерки. — Прости… прости, что не получилось прийти раньше… Я буду заходить, обещаю… — на холодную гранитную плиту, под которой покоился сладкоголосый менестрель, — шут! — которому неизвестно за какие заслуги позволили лежать по соседству с великими королями Веридора, упало две слезинки. — Прости… Прости за все! Прости за насмешки! За пренебрежение… Прости за тот поцелуй!… Гордыня… Она должна была сгубить меня, а вот оно как вышло… Мне было не дано ни понять тебя, ни спасти… Знаю, ты бы простил… Ты был прекрасен. Намного лучше нас всех… И ты хотел бы, чтобы мы жили, чтобы были счастливы за себя и за тебя… Я клянусь, — усилием воли рыдания, так и норовившие вырваться из самой глубины души, были заглушены, и голос прозвучал твердо. — Я клянусь, что выживу… Что мы выживем! Что впредь я буду жить, помня, каким был ты, и стараясь быть похожим на тебя… Быть таким же светлым, с широкой душой и большим
11.1
Забыться проще, чем забыть,
Цена сомнений высока.
Сухим не выйти из воды,
Не прыгнуть выше потолка.
Вину не разделить на всех,
Не пропустить удар под дых…
Ты сделал то, чего хотел,
И стал чужим среди своих.
Предатель преданней друзей, —
Ты получил двойной урок.
И все, кто помнят, кем ты был,
Тебя не пустят на порог…
Не всё до нитки проиграл,
Раз на кону осталась жизнь…
Конец игре — подставь их сам,
И ставки станут не важны.
Последний выстрел — наугад,
Ведь бой без правил — тоже бой.
Они не верили, что ты
Все время был самим собой,
Одним из многих — может быть.
Но никогда одним из них —
Спроси себя, когда ты стал
Своим среди чужих?
Проститься проще, чем простить;
На рубеже добра и зла
Вновь на полкорпуса вперед
Лошадка тёмная пошла.
Всё получилось невпопад,
Но было в общем-то не зря…
И то, что ты считал своим,
Вернётся на круги своя…
Он тяжело вздохнул и устало посмотрел на своего собеседника. Вот уж в ком воплотилось хваленое северное упорство и бесстрашие: уж сколько раз карающий топор палача грозился одним махом отхватить эту буйну голову, и что? Покушения как были, так и продолжаются; лорды как мёрли, так и мрут; "переговоры" с берсерками как велись, так и ведутся. Уж чего он только ни делал: и убеждал, и запрещал, и угрожал, — все без толку! Ответ он получал лишь один: — Так казни, великий Вождь! Казни! Только не забудь, как некогда за такое же преступление пощадил Седрика Монруа! — Седрик Монруа мертв, — покачал головой Шингарр, — а о мертвых либо хорошо, либо… — "Либо", Шингарр! — ядовитое шипение в ответ. — "Либо"! Единственное, о чем я жалею, так это о том, что ему посчастливилось сдохнуть слишком рано! Слишком быстро! И не от моей руки… — Я прикрывал тебя все эти двадцать лет, ненароком подставил под удар сына, а если эти правдоискатели все же докопаются до истины, защищу тебя! Взамен прошу лишь одного: хватит… — Хватит?! О нет… Этих щенков я не боюсь, — самодовольный хмык. — Зубки о меня обломают! Я закончу начатое, чего бы это мне ни стоило… — Чего ты хочешь? Моей смерти? — О-о-о-о… Ты умрешь последним, Шингарр. Ты сдохнешь в муках, будешь корчиться от страданий так же, как я! Но сперва ты увидишь, как я вырежу всех Монруа до последнего! Так удачно все змееныши соберутся на Охоте — спасибо тебе. А там и душу отпустить "случайно" в Царство Мертвых можно, и никто ничего не заподозрит… А потом и твоя очередь подойдет… — Со мной можешь делать все, что заблагорассудится — я заслужил. Но детей — не трожь! — А то что? Разгневаешься? "Опекать" перестанешь?! Да ради Мрачного! Не нужны мне ни твоя жалость, ни твое благородство! Не тебе рассказывать мне о прощении и принятии! Лучше вспомни, как сам навеки закрыл прекрасные глаза рыцаря Благородное Сердце. Те самые изумрудные очи, в которые с первого взгляда влюбилась твоя Гризельда! Не называла женушка тебя в постели Гвейном? Нет?! А жаль, такое интимное воспоминание пропало! — Прекрати. Ты можешь думать все, что хочешь, но в смерти сэра Гвейна и Пенелопы Веридорской моей вины нет. — Конечно же! Это все их собственная вина! Они же сами позволили себя убить! А впрочем, мне до них дела нет и никогда не было… Предупреждаю тебя, Шингарр: не мешай мне, и тогда, может, я пощажу твоего бастарда, хоть и считаю, что выродок Гризельды не достоин жизни!… О, как у тебя глаза потемнели! Ну же! Давай! Ударь меня! Или вы, о всемогущий Вождь, герой лишь на словах?! — Прости меня… — только горестно вздохнул и понурился Шингарр. — Прости… Я идиот. Я правда не хотел… Одна единственная ошибка… Я все исправлю, даю слово… — Поздно уже что-то исправлять. Уже лет тридцать как поздно, — донесся до него приглушенный, не менее горький ответ. — Боги, как же я тебя ненавижу… Не вмешивайся! У тебя хорошо получалось изображать слепца все эти годы, вот и не изменяй себе сейчас! А нечего делать — найди убийцу сэра Гвейна и великой королевы. Если это, конечно же, был не ты сам… — Послушай… — попробовал было снова Шингарр, но тщетно. — Просто не мешай мне! И все. Твои сожаления — только соль на рану! Послышалось легкое шуршание шагов по траве, сменившееся ритмичное перестукивание набойки каблука о вымощенную дорожку, тянущуюся между цветущих деревьев и благоухающих клумб в саду, разбитом близ королевского дворца веридорских монархов. — Мешать — не буду, — полетел в удаляющуюся спину шелестящий шепот Саратского Вождя. — Я помогу тебе… *** Обычно фамильный склеп Веридорских был тих и печален, как и подобает последнему пристанищу уважающего себя рода, но сегодня его умиротворенное безмолвие нарушал сбивчивый шепот человека, склонившегося над небольшим, простым саркофагом в дальнем углу просторного помещения, в котором даже в погожий летний денек царили вечные сумерки. — Прости… прости, что не получилось прийти раньше… Я буду заходить, обещаю… — на холодную гранитную плиту, под которой покоился сладкоголосый менестрель, — шут! — которому неизвестно за какие заслуги позволили лежать по соседству с великими королями Веридора, упало две слезинки. — Прости… Прости за все! Прости за насмешки! За пренебрежение… Прости за тот поцелуй!… Гордыня… Она должна была сгубить меня, а вот оно как вышло… Мне было не дано ни понять тебя, ни спасти… Знаю, ты бы простил… Ты был прекрасен. Намного лучше нас всех… И ты хотел бы, чтобы мы жили, чтобы были счастливы за себя и за тебя… Я клянусь, — усилием воли рыдания, так и норовившие вырваться из самой глубины души, были заглушены, и голос прозвучал твердо. — Я клянусь, что выживу… Что мы выживем! Что впредь я буду жить, помня, каким был ты, и стараясь быть похожим на тебя… Быть таким же светлым, с широкой душой и большим
