выстывали, ни к чему нельзя было прикоснуться, все казалось ледяным. Вот когда он понял, что такое петербургская осень!

На улицах еще горели тусклые фонари. В длинных и узких коридорах академии было темнее, чем за ее окнами, — на весь коридор полагались две чадные керосиновые лампы — в начале и в конце, — и приходилось шагать, высоко поднимая ноги, чтобы не споткнуться о ведро или швабру, забытые подвыпившим служителем. Керосиновый угар заполнял коридор, летала копоть, студенты кашляли и ругались.

В рисовальных классах были нумерованные места для студентов и «низкие», ненумерованные, для вольнослушателей. За час до начала занятий вольнослушатели собирались у дверей с поленьями под мышкой и терпеливо ждали, когда сторож, звеня связкой ключей, отопрет класс. Тогда, толкая друг друга, они спешили к круглому пьедесталу натурщика и поленьями занимали себе места. Многие студенты считали «низкие» места более удобными и отдавали вольнослушателям свои номера, лишь бы посидеть на поленьях: натура рядом, все видно.

Какое здесь разнообразие лиц и костюмов, какое разноязычие! Нараспев звучит украинская речь, рядом окает волжанин, сверху слышится гортанный говор кавказца. Бараньи шапки, башлыки, щеголеватые пальто богатых студентов, а рядом залатанные зипуны и куцые гимназические куртки с нелепыми штатскими пуговицами. Впрочем, на одежду никто не обращает внимания. Для искусства существует один бог, один повелитель — талант.

Коста любил эту напряженную тишину. В легком скрипе нескольких десятков карандашей слышался ему стрекот кузнечиков, пение сверчков.

Порою, устав от рисунка, Коста поднимал голову и вглядывался в лица своих однокашников. Застенчивый по натуре, он ни с кем близко не сходился, а если с ним заговаривали, отвечал, но сам не поддерживал беседы.

Больше других привлекал внимание Коста невысокого роста, тихий, молчаливый студент. Он тоже держался несколько особняком, но товарищи относились к нему с подчеркнутым уважением.

— Сын Серова, знаменитого композитора. У Репина в Париже учился. Талант! — не раз слышал Коста,

Все в этом юноше привлекало — и открытое лицо, и скромные, но исполненные врожденного достоинства манеры, и одежда — безукоризненно сшитая, но отличающаяся сдержанностью вкуса. Наблюдая за Серовым, Коста видел, что работал он упорно, с увлечением, и на натуру не просто смотрел, а словно душу ее просматривал сквозь внешние очертания. И с какой безжалостной легкостью рвал то, что казалось ему неудачным.

Сам профессор Чистяков удивлялся гармонии его рисунка и ставил Серова в пример другим ученикам. И колорит, и светотень, и характерность, и чувство пропорции — этим Валентин Серов владел превосходно.

Встречался Коста и с Архипом Ивановичем Куинджи. Талант его был своеобычен, ярок. Это был коренастый, порывистый человек, с огромной головой и большими выпуклыми карими глазами. «Художник света», — говорили о Куинджи в академии.

Коста больше всего любил одну его небольшую картину, серенькую, будничную, — льет нудный обложной дождь, по глиняному раскисшему косогору жалкая кляча едва волочит телегу. По стекающим ручьям и лужам шагает босоногий возница, оставляя рядом с комьями колес отпечатки пяток и пальцев.

Глядя на эту картину, Коста ощущал в душе что-то бесконечно грустное и родное. Сможет ли он когда-нибудь так же просто рассказать о своей Осетии?

В классе было трудно не только работать, но и дышать. Густо чадили керосиновые лампы. Но люди, склонившиеся над листами бумаги, казалось, не замечали этого. Они словно вообще ничего не замечали, поглощенные видениями, возникавшими пока еще лишь в их воображении.

Звенит колокольчик, возвещая перерыв. Все бросаются к сторожу, переминающемуся с ноги на ногу у двери. На плече у него висит длинное и широкое полотенце, рядом стоит огромная лохань с водой. Весело переговариваясь, студенты отмывают черные от карандашей руки, наспех вытирают их грубым полотенцем, которое на глазах чернеет, потому что вместо мыла приходится пользовался кусочками глинки, заранее приготовленными все тем же предусмотрительным сторожем…

5

Коста учился со страстью. Он любил здание Академии художеств и каждое утро, как добрых знакомых, приветствовал стынущих под петербургским небом сфинксов. Он думал о том, как тоскливо им здесь, на чужбине, — может, так же тоскливо, как порой бывает и ему. По ночам Коста видел во сне горы, головокружительные пастушьи тропы, старого отца Левана, добрую Чендзе, вскормившую и воспитавшую его.

Родина… Ни на минуту он не забывал о ней. И может быть, никогда так много не размышлял о прошлом и будущем своего народа.

Это были трудные раздумья. Коста знал, сколько горя приносят осетинам царские чиновники, как бесстыдно наживаются они на труде бедняков. Да и среди самих осетин хватает алдаров^[4] и князьков, что испокон веков пьют народную кровь.

А здесь, в академии, разве мало чиновников, казенных душ, которым нет до искусства никакого дела? И все же Коста понимал: только отсюда, с севера, может прийти освобождение. Без России пропадет и сгинет его родная страна.

А что стало бы с ним без России? Жил бы в своем высокогорном Наре, как все его односельчане, обреченные на темное, полуголодное существование. Но судьба оказалась к нему щедрой. Сначала он попал во Владикавказ, в русскую прогимназию, научился читать русские книги, — а есть ли друзья надежнее и мудрее? Как жить без Пушкина и Лермонтова, без Некрасова и Толстого?

А позже, оказавшись в Ставропольской гимназии, он подружился с гимназистом Росляковым, редактором гимназического рукописного журнала «Люцифер». Росляков подсказал Коста, где можно доставать книги, которых не было в других ставропольских библиотеках. Здесь хранились даже заветные листы герценовского «Колокола», здесь впервые Коста узнал о Добролюбове и Чернышевском… Эту библиотеку называли «Лопатинской» — по имени замечательного человека, революционера и первого переводчика Маркса на русский язык — Германа Александровича Лопатина.

Книги тут давали далеко не всем, но Коста удостоился этой чести — сам вольнолюбец Росляков привел его. Сколько бессонных ночей просидел Коста над «запрещенными» книгами, наизусть выучивая стихи или переписывая их в заветные тетради! Навсегда запомнил он уроки великих своих учителей, народных демократов, их ненависть к крепостничеству и всем его порождениям, их стремление, не щадя себя, защищать просвещение и самоуправление народа, отстаивать его интересы.

Но вот и гимназические годы остались позади, Коста — в Петербурге. Город