наевшись гнилой картошки. Рассказ «Шуркин бульон» служит как бы высоким нравственным запевом книги, ее камертоном.

Всё в этом небольшом рассказе сводится к проявлению естественных жизненных ценностей. Феде и его «семейству», чем может, помогает сельский мир, соседи. «Сбегал я к тетке молока попросить. Они с соседом пополам корову держали. Дали мне. Потом побег в леспромхоз, в ихнюю пекарню, — может, хлеба свежего дадут. Дали. Бегу обратно, до того рад, что все достал, до того рад, даже соль есть не хочу, только хлеб понюхал, братану тащу». И еще радость — соседский дед рыбки на ушицу принес, да фельдшер таблетки прописал… Но ничего не помогает: помирает Шурка.

Тогда-то и остается последняя надежда — сходить в тайгу на охоту, попытаться добыть лесной дичины на бульон, который может оживить брата. И Федя, не бывавший до того дня на охоте один — без отца — не раздумывая отправляется в лес, где после разного рода мытарств, недетских потрясений подстреливает-таки глухаря. «И счастливый я был, и ног не чуял, а руки все дрожали, дрожали. Потом я ружье подобрал, глухаря приторочил и домой пошел. Там ведь Шурка ждет, больной весь, и Митя небось ждет не дождется. Глухаря всем хватит».

Таков, вкратце, сюжет этого рассказа. Но есть еще в нем небольшой вставной эпизод, в котором скупо рассказывается о смерти матери. Его так же невозможно читать без душевной боли. Не могла уклониться Марья, больная, от работы на колхозном поле, оставила детей, выходя за порог, сказала: «Война ведь. Я не работаю, другая да третья, — глядишь, война-то и еще затянется…» Вот в этой личной сопричастности к судьбе народной и кроется та нравственная сила, которая — единственно! — оправдывает героев книги, жертвующих собой во имя общего ратного и трудового дела.

«Война-то и еще затянется…» — так мог думать Федя Мелехин, когда в рассказе «Где ты, город?» вызвался сплавлять по Сысоле плоты с маркировкой «авиа», то есть наиболее ценные, идущие для фронта, для общей победы. «Война-то и еще затянется…» — и не размышляя долго, идет Федор работать статистиком на лесоучасток (рассказ «Пшенная каша»), делает мужицкую работу, не требуя к себе никакой поблажки, наоборот — взваливая на себя самое трудное, самое тяжелое.

И война — конкретна, как народное бедствие, и семья — одна, ибо роднее не осталось никого в этом мире. С большой художественной силой показывает Иван Торопов эти тяжелейшие для юной души своего героя испытания, эту проверку характера Феди на прочность, на выдержку. Когда уж совсем стало невмоготу, когда все было поставлено на кон, Федор стал подумывать о женитьбе. И опять-таки подумывать основательно, по-мужицки взвешивая все за и против, прикидывая — а станет ли лучше, не для себя, конечно, а для братьев и сестренки, отданной по малолетству в приют.

Когда мы говорим о проблеме положительного героя, то невольно обращаемся к признанным авторитетам прежних лет, вспоминаем действительно честнейших и подлинных вожаков масс, людей, отдавших свою жизнь во имя правого дела. Но мы не должны забывать, что и в нашей литературе, если ее внимательно обозреть, есть немало народных характеров, которые могли бы взять на себя всю ответственность за свое время. По своим человеческим качествам они — эти положительные герои современной литературы — совсем не одномерны, в своих поступках — не однолинейны, а оттого человечны и одухотворены. По-моему, к такого рода персонажам, к истинным открытиям отечественной литературы можно причислить и Федора Мелехина, коми паренька, труженика тыла. Иван Торопов воссоздал этот образ живым и запоминающимся, действующим в конкретной национальной среде, на конкретном историческом отрезке времени, но не оторванным от лучших традиций отечественной литературы. Разве не бьется в Феде корчагинская жилка, тот рабочий энтузиазм, когда забываешь о самом себе, выкладываясь весь, без остатка? Разве не та же воля к жизни сквозит в поступках молодых героев Ивана Торопова, которая определяет и лирический пафос, высшую романтику фадеевской поэмы о молодогвардейцах? Корни здесь общие, единые, но у коми прозаика, равно как и у других писателей-северян, работающих на этом героическом материале, чувствуется, подспудно ощущается и свое, раскрытое в образах персонажей на новом витке художественного осмысления времени. Такое новооткрытое качество можно определить как возвращение к тем высшим нравственным идеалам, вечным ценностям, которыми крепился сельский мир, любой рабочий коллектив, семья.

Посмотрите — какое поистине центральное внимание уделяется в современной северной прозе (это понятие — «северная проза» — мы берем условно, очерчивая круг писателей, работающих на близком материале) семье. По преимуществу проза Белова и Абрамова, Личутина и Юшкова семейная, рассматривающая все вопросы жизни народа, отталкиваясь от семейного очага. Крепость малой ячейки общества во все времена была залогом успешной работы, твердого «самостояния» северного крестьянина, жившего в трудных природных условиях, на скудных почвах, в окружении лесов и болот. Начни она разрушаться — и человек встанет перед суровым выбором — что делать, как жить дальше? Порываются традиционные связи, нарушается лад жизни. На этом «разрыве» и завязываются все основные конфликты северной прозы.

Поэтому самые пронзительные страницы книги Ивана Торопова как раз и обращены к чувству семьи, к ощущению семейности, к сохранению во что бы то ни стало этого очага жизни. Трудно без горечи читать те страницы «Избранного», на которых повествуется о коротких отлучках Феди в родное село, к своим братанам, оставленным под присмотром тетки. Именно в этих эпизодах кроется эмоциональный пик рассказов и повестей «мелехинского цикла», здесь угадывается за скупым и «хроникальным» повествованием вся житейская судьба человека, которого как ни корежит, ни гнет, ни ломает жизнь, безотцовщина и сиротство, а он все равно восстает, тянется душой к теплу семьи, родного дома, к отчей земле.

«Когда дошагал я до своего дома, ноги мои совсем подкосились, не хотят дальше идти, а к крыльцу нашему даже тропиночки нет. И в окнах никого не видно… Только капель, как и в те, безвозвратно ушедшие, дни, так же весело и звонко бежит с крыши. Но кто это так мчится со стороны Кулиги? И кричит. Шурик? Шурик! Мой меньшой! В одной рубахе и без шапки. Ой, как летит, в снег не упал бы!

Я растерянно шагаю ему навстречу. А он уж — вот он, бросился, повис, плачет. И я с силой глажу его белую головку, успокаиваю его и себя, глажу вздрагивающую спину меньшого, и снова чувствую себя большим, совсем взрослым, снова — старшим братом. Самым старшим в