Джозеф Конрад. ТАЙНЫЙ АГЕНТ: ПРОСТАЯ ИСТОРИЯ

От автора

Истоки «Тайного агента» — тема, трактовка, художественная задача и прочие мотивы, побуждающие автора взяться за перо, — могут быть, как мне представляется, возведены к случившемуся в моей жизни периоду умственного и эмоционального истощения.

Я взялся за эту книгу стихийно и писал ее на едином дыхании. Когда в свой срок ее заключили в переплет и предъявили вниманию публики, я услышал в свой адрес упреки за то, что вообще ее написал. Некоторые из прозвучавших выговоров были суровы, в других сквозила нотка сожаления. Я не могу привести их сейчас дословно, но прекрасно помню основную их суть, не отличавшуюся замысловатостью, равно как помню и то удивление, которое они у меня вызвали. Кажется, как давно это было! Но в действительности прошло не столь уж много времени. Приходится признать, что в 1907 году я был еще весьма наивен, ведь и самый бесхитростный человек мог бы предвидеть, что нарисованные мною неприглядные картины быта и нравственного убожества не всем придутся по вкусу.

Это мнение нельзя отмести, но его разделяли далеко не все. На самом деле даже кажется, что я проявляю бестактность, вспоминая, сколь немногочисленны были упреки и сколь много умной и сочувственной ко мне критики, но надеюсь, что читатель настоящего предисловия не поспешит приписать этот факт уязвленному самолюбию или врожденной неблагодарности. Благожелательный же читатель мог бы скорее увидеть здесь врожденную скромность. Но нет, не совсем скромность, в строгом смысле слова, заставляет меня отбирать критические замечания. Не совсем скромность. Я вовсе не уверен, что отличаюсь скромностью, но те, кто знаком с моими произведениями, согласятся, что у меня достаточно чувства приличия, такта, savoir-faire^[1], называйте это как хотите, чтобы не плести себе хвалебной оды из слов других людей.

Нет! Истинный мотив моего выбора лежит несколько в иной плоскости. Я всегда имел склонность оправдывать свои действия. Не защищать — оправдывать. Не настаивать на том, что был прав, но просто объяснять, что не имел в глубине души никаких противоестественных намерений, никакого тайного презрения к обычной человеческой чувствительности.

Этот род слабости опасен только тем, что человек, подверженный ему, рискует стать занудой, ведь мир, как правило, интересуют не мотивы совершаемых открыто действий, а их последствия. Человек может улыбаться и улыбаться^[2], но он животное не пытливое. Он любит очевидное, он отшатывается от объяснений. И все же я продолжу гнуть свою линию. У меня не было необходимости писать именно эту книгу. Ничто не заставляло меня браться за эту тему (если брать слово «тема» в узком смысле — как сюжет и в более широком — как проявление одной из сторон жизни). Это я полностью признаю. Но я был предельно далек от желания изобразить нечто отталкивающее для того, чтобы шокировать или хотя бы просто удивить читателей сменой моих интересов. Делая данное заявление, я ожидаю, что мне поверят не только в силу моей репутации, но также потому, что невозможно не видеть: вся трактовка избранной тематики, негодование, которое она вызывает, жалость и презрение, которые в ней подспудно присутствуют, доказывают мою внутреннюю отстраненность от описываемых мною грязи и убожества.

Я начал «Тайного агента» сразу же после того, как закончился двухлетний период интенсивной погруженности в процесс создания романа «Ностромо»^[3], с его далекой от нас латиноамериканской атмосферой, а также глубоко личного «Зеркала моря»^[4]. В первом случае речь шла о напряженной творческой работе над тем, что, как я полагаю, навсегда останется самым большим моим полотном, во втором — об искренней попытке поделиться сокровенным опытом общения с морем, рассказать о том, что оказывало на меня воспитательное воздействие почти половину моей жизни. Это было время, когда мое ощущение жизненной правды сопровождалось упорной работой воображения и эмоциональным подъемом, и сколь ни придерживался я истины, сколь ни был верен фактам, после того как задача была выполнена, у меня возникало чувство опустошенности, словно я утратил цель и сиротливо затерялся посреди шелухи от ощущений, в мире других ценностей, уже не столь высоких.

Не знаю, действительно ли я почувствовал, что нуждаюсь в переменах, в новой пище для воображения, мировоззрения, умственного настроя. Скорее, думаю, изменение моего глубинного самоощущения уже произошло само собой, незаметно для меня. Не помню ничего определенного. Закончив «Зеркало моря» в полном осознании, что в каждой строке этой книги я был честен в отношении себя и своих читателей, я отнюдь не без радости сделал перерыв в работе. И когда я, так сказать, все еще стоял на месте и определенно не собирался лезть из кожи вон, чтобы взяться за нечто отталкивающее, тема «Тайного агента» — я имею в виду сюжет — пришла ко мне в виде нескольких слов, произнесенных приятелем, когда мы разговаривали с ним об анархистах или, вернее, об их деятельности;^[5] с чего мы завели этот разговор, уже не помню.

Вспоминаю, однако, что высказался, насколько преступно и бессмысленно все это — их учение, деятельность, внутренний мир; насколько заслуживает презрения это полубезумное позерство, по сути представляющее собой бесстыдное надувательство, эксплуатирующее жестокие страдания и страстную доверчивость человечества, вечно испытывающего трагичное влечение к саморазрушению. Вот почему я счел их философские претензии столь беспардонными. Потом, перейдя к конкретным примерам, мы вспомнили уже старую историю с попыткой взорвать Гринвичскую обсерваторию^[6] — кровавую нелепость столь вздорного характера, что невозможно было никаким разумным и даже неразумным ходом мысли доискаться до ее причины. Самая извращенная неразумность все-таки имеет свою логику. Но это вопиющее преступление никаким объяснениям в принципе не поддавалось — оставалось только принять факт: человек разлетелся на куски просто так, а вовсе не за что-то, пусть даже отдаленно напоминающее идею — анархистскую или какую угодно другую. Что же касается стены обсерватории, то на ней не появилось и малейшей трещинки.

Я указал на все это моему приятелю. Он помолчал, потом заметил в своей характерной манере — как бы между прочим и со всезнающим видом: «Знаете ли, этот парень был полуидиот. Его сестра впоследствии покончила с собой». Больше ни слова не было сказано на эту тему. Я