сухарики. Не лыбься, Егорка, быть может, ты утираешься моим полотенцем. Тут их меняют только к большим юбилеям. И не спи, я тебя умоляю, еще выспишься (и не один), а меня упустишь — не вернешь никогда. Такие вымирают. На этой кровати у окна спал твой Михалыч, который уже влюблен в тебя, как Вертер! Я тогда учился в театральном, подавал большие надежды, — господи, меня прости, я был ангел, я был невинный. Воспоминания мне на желудок отражаются. Вот здесь спал мой однокашник Саня Панин, вы еще с ним столкнетесь, мы из одной тарелки лопали, на мои деньги ходили в кино, я его взращивал, учил художественным выражениям, а сейчас он со мной не здоровается.

— Он же актер, — не выдержал Владька, — а ты кто?

— Божий дар и яичница! Актер! Он давно уже администратор. Он сказал: «Чем быть плохим актером, лучше стану хорошим администратором». Вы еще узнаете его! Актер, актер. Кто актер, так это Ямщиков. Он приехал в училище из зачуханной деревни в сапогах, не знал ни черта, зверски работал, отирался в провинции, а сейчас — пожалуйста: ты видел его в последнем фильме? — Мисаил скорчил мину. — У, какой бес, я несколько раз терял сознание, я рыдал, истекал кровью, и меня тянуло на двор. Вот это мастер!

— И я… — сказал Владька.

— Ты, мой дорогой, настолько глуп, что не сможешь даже сыграть идиота.

В дверь несколько раз стучала дежурная Меланья Тихоновна. Длился третий час ночи, а Мисаил и не думал стихать. Наконец потушили свет, полегли, и тут Мисаил вспомнил о собаке Ванюше, сходил на улицу, искал, искал и вернулся, все с тем же темпераментом плакал и молился и с чего-то вспомнил, как однажды его обманули на маскараде или он кого-то обманул — нельзя уже было понять.

— Завтра мы откроем второе отделение! — сказал он, располагаясь на голом матрасе. — Вы будете вертухаться. И поклянитесь, что будете мне верны. Егорка, Димка? Послушайте на сон грядущий Баркова, его стихи приписывали Пушкину. Я единственный исполнитель в Москве. Но меня боятся выпускать на эстраду, знают, что я слабохарактерный. Господи, господи, сколько ты терпел от меня…

Он вдруг соскочил и стал читать в углу «Отче наш», неприлично крестясь и перевирая текст. В дверь опять постучали.

— Я невинный! — поклялся в сторону двери Мисаил и упал на постель. — Чего лыбитесь? Через пять дней на туре плакать будете… Завтра поведу вас в Донской монастырь…

4

До счастья или провала оставалось немного: одна ночь. Димка уже не в силах был повторять молча стихи и отрывки и лежал беспокойно, всего на свете пугаясь: Москвы, знаменитостей, женских глаз. Егорка спал у окна.

Накануне Мисаил созвал несколько человек и повел в Донской монастырь. Егорка и Димка потом пожалели. Там, где хранится молчание и прогоняется из души суета, Мисаил развлекался и хохотал. За древними стенами монастыря было тихо и безлюдно. Отстав, друзья ходили меж заплесневевших плит, белокаменных семейных склепов, масонских надгробий и песчаниковых саркофагов, читали имена погребенных: княжна Трубецкая, Оболенская, Голицына («пиковая дама»), Чаадаев, Сумароков. И дядя Пушкина лежал здесь, и мать Тургенева. У стены каменный крест растерзанного во время чумы митрополита Амвросия. Всюду на плитах какие-нибудь слова: «Помяни мя, господи, егда приидеши во царствие твое»; «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века»; «Не отвержи меня, господи, от лица твоего». Эти полустертые строчки как бы шептались теми, кто спал под травой, кому уже ничего от нашего мира не нужно, напоминали живым о том, что все кончается смертью, забвением и что вы, дескать, топчетесь, стремитесь к славе и благополучию, ради выгод творите грех, а зачем? Поглядите, что вас ждет! Друзья посещали впервые древнее кладбище, и чувство смирения у могил им было ново. А Мисаил все рассказывал басни, торопился показать «последнее ложе» любовника Екатерины, графа Зубова. Желание всякую минуту нравиться и держать ребят возле себя принуждало его лгать, сочинять о покойниках черт знает что. Друзья вдруг устали от него и ушли раньше, и на улицах Москвы их снова вернуло к живому, хотелось быть счастливыми и владеть судьбой.

Что будет завтра? Если завтра не повезет, то и вся жизнь не удастся. Димка решил, что он тайно перекрестится, когда вызовут читать отрывок, и произнесет про себя несколько слов: «Господи, помоги, спаси, не дай в обиду». Так всегда поступала в трудные минуты его мать.

С утра не хотелось ни есть, ни пить. Никита приехал в восемь из своего общежития, разбудил и уселся читать свежие газеты. Он не боялся за друзей: талантливее своих нет ведь никого и а свете. Через часок они станут перед комиссией и блеснут. В кульке он привез им пяток сырых яиц.

— Выпейте натощак, чушки! — сказал Никита. — Чтобы голос звенел.

— Поступал бы ты с нами, — вылез из-под одеяла Егорка, — у тебя перевоплощение какое. Почти Мисаил.

— О да, — ухмылялся Никита. — О да, вы правы. Умывайтесь. Москва говорит о вас, Лиза мечтает.

Весело бежали они к трамваю. У студии Никита отвел их в сторонку, поправил им галстуки, нахваливал. Было одиннадцать часов. На этом островке Москвы их еще никто-никто не знал.

— Вы потопали, — сказал Никита серьезно, — и я вот о чем думаю. Сегодня наступил день, который может решить все: будем мы пять лет жить вместе или нет; такие ли мы, как о себе намечтали, или нам в школе закружили головы; останемся мы, как сейчас вот стоим, или согнемся, заноем. С этого дня покатится снежный ком. Я верю в вас, чушки, не бросьте меня одного в прекрасной Москве. Так хочется быть вместе. Идите, а я пристроюсь в уголке с Мопассаном.

Он смотрел им вслед. Он воображал, как их вызовут, и Егорка понравится в героическом, Димка возьмет юмором. Они попадут.

Но едва друзья вошли в фойе, заполненное сверстниками, все показались Димке одареннее и веселее, и мгновения веры в себя, еще недавно кружившие голову дома и в поезде, забылись им. Ты пока чужой и обыкновенный, и ты должен доказать легко и свободно, что природа наградила тебя чудным даром. Но ты уже чувствуешь себя пропащим и готов повернуть назад.

Лиза их встретила радостно, заворковала, обнадеживала своей верой, взглядами, прикосновением руки. Они стали изучать поступающих. Такого разнообразия одежд, причесок, поз, жестов, характеров им будто не доводилось еще созерцать в одном месте; такой жажды проявить себя, вынуть из души сокровенное тоже не всюду заметишь. Некоторые уже немного играли, старались быть кем-то, и потому глядеть на Лизу, живую, натуральную, было отрадно. Димка подступал к двери, она часто открывалась, видна была комиссия за столом. Сидели народные артисты, самые счастливые люди, казалось. Егорку они