ЛОРЕНС ДАРРЕЛЛ Рассказы из сборника «Sauve qui peut»

SAUVE QUI PEUT ^[1]

В нас, дипломатах (сказал Антробус), воспитывают находчивость, чтобы мы могли сыграть любую роль, были готовы ко всему, — когда имеешь дело исключительно с иностранцами, иначе нельзя. И мы готовы ко всему — кроме одного, старина. Кроме крови.

Крови?!

Крови.

Поймите меня правильно, я имею в виду особые, можно даже сказать, экстраординарные случаи, однако встречаются они не так уж и редко. Старину Гулливера, например, пригласили в Сайгон присутствовать на казни, и он счел, что отказаться неудобно. Увиденное произвело на него такое впечатление, что теперь он совершенно не в состоянии сосредоточиться, голова у него повернута набок и постоянно трясется, уши шевелятся. Бедняга! На мою долю подобных испытаний, по счастью, не выпадало, но одна история, тоже по-своему кровавая, запомнилась надолго. Представьте, в один прекрасный день приходит нам совершенно официальное приглашение, мы вскрываем конверт и расширившимися от ужаса глазами читаем:

«Его превосходительство Хаксмит Бей и мадам Хаксмит Бей рады пригласить вас на радостное событие — обрезание их сына Хаксмита Абдула Хаксмита Бея. Галстук, а также награды и знаки отличия обязательны. Фуршет».

До сих пор в ушах у меня стоит глухой стон, которым огласилось посольство, когда по нему разнеслась сия скорбная весть. «Обрезание»! «Радостное событие»! «Фуршет»!

— Пакостная, доложу я вам, история, — вскричал Де Мандевилл — и не ошибся.

Посольство, откуда пришло приглашение, было, само собой разумеется, совсем еще юным, а страна, которую оно представляло, погруженной в доисторические времена. И все же… Проще всего, естественно, было сказаться больными, что мы все как один и сделали. Мы уже собирались отправить этим милейшим курдам вежливый — чуть было не сказал радостный — отказ, но тут Полк-Моубрей созвал общее собрание. Он был задумчив, бледен и суров — ну чем не Гамлет!

— Я полагаю, вы все это получили, — процедил он, брезгливо приподняв двумя пальцами листок картона, на котором только слепой не различил бы серп и минареты курдского герба, а под ним нечто вроде склоненных друг к другу графинчиков.

— Да, — хором ответили мы.

— Надо думать, все вы ответили отказом, — продолжал наш шеф, — и я, пожалуй, даже этому рад. Я не хочу, чтобы у сотрудников посольства возникали кровожадные инстинкты… Такие мероприятия оседают в памяти… В то же время не все так просто, как кажется, ведь курды — народ молодой, жизнерадостный, энергичный, страна у них небольшая, с разваливающейся на наших глазах экономикой, и они чудовищно обидчивы. Вот почему и речи не может быть о том, чтобы кто-то из нас не представлял на этом мероприятии правительство Ее Величества. Кроме того, процедура ведь может оказаться неформальной, в чем-то трогательной, запоминающейся, даже поучительной… Короче говоря, кто-то из нас там быть должен: игнорировать курдский народ, его право на существование в современном мире мы не имеем никакого права. Вы же не хотите, чтобы они голосовали против нас в ООН? Надеюсь, вы меня поняли? Всю ночь я не сомкнул глаз — раздумывал, что делать, и, как человек по природе своей не кровожадный, принял, по-моему, вполне демократическое решение. Убежден, вы его одобрите и, надеюсь, отнесетесь к нему с уважением.

И с этими словами Полк-Моубрей поднял левую руку, в которой держал коробок спичек.

— Тот, кто вытянет самую короткую спичку, и будет нас представлять, пронзительно выкрикнул он.

Лица собравшихся покрылись мертвенной бледностью, но делать было нечего. Приказ есть приказ. Закрыв глаза и шепча молитву, мы стали тянуть жребий. Ну а жребий, вы угадали, пал… на меня. Самая короткая спичка досталась мне.

— Право же, сэр… — не выдержав, с горечью воскликнул, почти что всхлипнул я.

Но Полк-Моубрей, на лице которого было написано искреннее сострадание, потрепал меня по плечу:

— Антробус, — изрек он, — о более надежном, более осмотрительном, более решительном кандидате я не мог и мечтать. Любой другой, уверен, лишился бы чувств. Я рад, да, рад от всей души, что судьба избрала именно вас. Courage, mon vieux.

Но я ничуть всеми этими похвалами не обольщался. У меня дрожали губы, сел голос.

— Неужели нет другого выхода? — вскричал я с тоской, скользя глазами по непроницаемым лицам коллег. Другого выхода, судя по всему, не было. Полк-Моубрей покачал головой с какой-то нежной грустью, точно настоятельница, изгоняющая послушницу из монастыря.

— Это kismet, Антробус, — сказал он, и я испытал такое чувство, будто надо мной захлопнулась крышка гроба. У меня опустились плечи и подбородок с глухим стуком упал на грудь. Конченый я человек! Мне почему-то вспомнилась моя старушка-мать, одиноко жившая в Сент-Абдомен-ин-зе-Уолд. Что бы она сказала? Мне вспомнилось многое.

— Что ж, — изрек я наконец, взяв себя в руки. — Будь что будет.

Все как-то сразу повеселели, оживились. В последующие несколько дней сотрудники проявляли ко мне удивительное участие, обращались приглушенными, сочувственными голосами, словно к тяжелобольному, ходили вокруг на цыпочках, будто боясь отвлечь от печальных мыслей. Какие только способы избегнуть своей участи я не обдумывал — но все они были абсолютно неосуществимы. Дошло до того, что я часами просиживал на сквозняке в надежде подхватить воспаление легких. Я недвусмысленно давал понять, что уступлю свои места в ложе Большого театра всякому, кто по доброте душевной пойдет к курдам вместо меня. Бесполезно.

И вот этот день настал. Можно было заранее накрыться саваном. Что я и сделал. Все сотрудники посольства вышли пожать мне на прощание руку. Полк-Моубрей отдал в мое распоряжение свой «роллс-ройс» с флажком и личным шофером.

— Я велел водителю захватить аптечку, — хриплым от волнения голосом напутствовал меня он. — Мало ли что… — По тому, как шеф говорил, можно было подумать, что я — жертвенный агнец.

Де Мандевилл вложил мне в руку нюхательную соль и упавшим голосом произнес:

— Прошу тебя, передай крошке Абдулу наши соболезнования.

— Попробуй все снять крупным планом, — напутствовал меня Давбаскет, протягивая свою «лейку». — В «Санди таймс» уже давно просят что-нибудь сенсационное, деньги они платят сумасшедшие — я с тобой поделюсь. Другой возможности обставить Тони у нас не будет.

Вот подлец! Но мне было не до него. Я молча вернул ему фотоаппарат и, сев в лимузин, умирающим голосом выговорил:

— В курдское посольство, Тобиас.

Курды, надо отдать им должное, все устроили на широкую ногу. На задней лужайке, под