его очарования.

Вот, например, тот, спящий битюг напоминает мне дореволюционного купечика. Чуть поодаль сидит батюшка, да не обычный, гладкий розовощекий поп, а скорее инок, иеромонах, с красивым правильным лицом, и в очень потрепанной одежке. Я вспоминаю тысячестраничное описание американской жизни и православной веры отца Серафима Роуза.

Потом мой взгляд сваливается с духовных высот на испачканные колени молоденькой девицы, сидящей почти рядом с иеромонахом и вспоминаю другую девушку, тоже красавицу, но шикарную, в кожаной куртке с отворотами, в кожаных брюках, гарцующей на белом коне посреди сумасшедшего московского движения. В воздухе плавает обрывок нашего вагонного спора, в виде только что заданного вопроса:

— А есть ли вообще хоть какое воздействие литературы на жизнь?

Ухватывается за вопрос наш брат-медик, или лучше сказать, медбрат Миша. Он мне напоминает не обычного врача, а одновременно и Булгакова и Чехова:

— Варечка… — говорит Миша, а точнее, мне это слышится как «Варечка».

— …никакой литературы вообще не бывает. Не бывает, потому что есть только жизнь, а буквочки, то есть словеса облеченные в крупную форму, представляют собой лишь попытку, то есть даже не попытку, а именно предисловие, к настоящей жизни, так сказать туман над озером, а не само озеро, или туман над землей, а не саму землю с человеками…

— Туман?! — задумывается Наташа Щеглова, поправляя поседевшую прядь за ухо.

— Например, — усмехается Миша.

— Значит, это воздух, и мы им дышим, — догадывается Наташа.

— Да, нет же, — нервничает медбрат. Он вообще неспокойный и, кажется, не совсем здоров.

— Этот туман только следствие почвы, как запах болота, а почва, то есть жизнь…

— Тогда причем тут предисловие, — вступает муж Наташи.

— Тогда уж послесловие.

Вениамин, грузный мужчина, наш бывший сокурсник подавшийся еще со студенческой скамьи в комитет государственной безопасности, и потому долго с нами не встречавшийся, представляется мне теперь русским патриотом, но, конечно, не в старом, квасном смысле.

— Вот вы все хватаетесь за слова, ну назовите мне хоть одну книгу, которая изменила бы мир к лучшему? К лучшему! — повторил Миша убедительно подняв к верху указательный палец.

— Скажи им Володька, — обращается он ко мне.

— Что ты, только хитро ухмыляешься, да лицо такое делаешь будто знаешь что-то несусветное. Конечно, ты скажешь — вопрос банальный и изъеден временем, как сыр чэддер крысами, конечно, мы не о примитивном субъективном идеализме говорим. Ну что же плечами жмешь, скажи сам-то веришь?

— Сомневаюсь, — отвечаю я и замечаю как иеромонах прижал губы жилистой кистью.

— Во-о-о, не знаешь, потому что нет такой книги милый друг, нету! Ну а насчет дряни, здесь — пожалуйста, потому что почва-то провонялась!

— Ну ты это хватил, обухом по китайскому фарфору, называется, как-то все-таки выползаем потихоньку, вон даже дворники с машин перестали красть…

— Погоди Вениамин про дворников, ты ж сам знаешь дети и то нищие, милостыню просят… — поправила Наташа.

— Куда заехали, я вам про идеальное, вот возьмем Кьеркегора…

— Кто такой? — удивился Веня.

— Философ датский, да, знаешь ли у них в Дании, кроме Андерсона, еще и философ был в прошлом веке, Сереном звался, так вот он, чтобы уберечь свою любовь в первозданном виде, то есть в том начальном этапе, который только и возможен между не знающими друг друга людьми, отказался от возлюбленной, напрочь, жил бобылем и книги писал о том, как сохранить себя от жизни!

— Отчего имя у него русское, а фамилия — язык сломаешь? — опять спросила Наташа.

— Да не Сирин, а наоборот, и вообще, господа-товарищи, туман рассеется, и останется голая правда…

Так мы и спорим дальше, как вдруг, на крутом повороте, половина двери откатывается и в вагоне появляется странный гражданин в черных очках.

Впереди, на перекинутых за спину ремне, покачивается лоток книжной продукции, а в правой руке он держит в черном переплете увесистый томик.

— Новый роман самого загадочного писателя новой волны… — интеллигентно предлагает продавец книг.