Роберт ван Гулик Убийство в цветочной лодке

Действующие лица

ГЛАВНЫЕ ПЕРСОНАЖИ

Ди Жэньцзе — наместник Ханьюаня, округа на берегу озера, недалеко от столицы

Хун Лян — доверенный советник судьи Ди и старшина суда

Ма Жун и Цзяо Тай — доверенные помощники судьи Ди

Дао Гань — новый помощник судьи Ди

ЛИЦА, СВЯЗАННЫЕ С ДЕЛОМ УТОНУВШЕЙ КУРТИЗАНКИ

Хань Юнхань — богатый помещик

Пух Ивы — его дочь

Цветок Миндаля, Анемона, Цветок Персика — куртизанки из Квартала Ив

Ван — глава гильдии золотых дел мастеров

Пэн — глава гильдии серебряных дел мастеров

Су — глава гильдии резчиков по нефриту

Кан Бо — богатый торговец шелком

Кан Чун — его младший брат

ЛИЦА, СВЯЗАННЫЕ С ДЕЛОМ ИСЧЕЗНУВШЕЙ НЕВЕСТЫ

Цзян Вэньцзян — доктор литературы

Цзян Хупяо — его сын, кандидат

Лю Фэйпо — богатый купец из столицы

Фея Луны — его дочь

Хуа — врач

Кун — торговец чаем

Мао Юань — плотник

Мао Лу — его племянник

ЛИЦА, СВЯЗАННЫЕ С ДЕЛОМ РАСТОЧИТЕЛЬНОГО СОВЕТНИКА.

Лян Мэнгуан — бывший императорский советник

Лян Фэн — племянник советника

Ван Ифань — торговый агент

ПРОЧИЕ ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Мэн Цзи — глава императорской Тайной службы

Глава 1 Хворый чиновник пишет свою странную исповедь; судья Ди посещает торжественный обед на цветочной лодке

Никто, я уверен, не решится назвать двадцать лет исправного служения нашему достославному императору Мин чересчур уж скромным итогом жизни. Правда, мой покойный отец прослужил пятьдесят и умер, будучи членом Государственного совета, вскоре после своего семидесятилетия. Через три дня мне исполнится сорок лет, и я очень надеюсь, что еще до истечения этого срока Небеса позволят мне умереть.

В те редкие минуты, когда мое измученное сознание проясняется, я думаю о былом, об ушедших годах, и это единственное убежище для моих мятущихся дум.

Четыре года назад я получил повышение — мне вышел чин следователя Верховного суда — большая честь для чиновника тридцати пяти лет. Люди предрекали мне великое будущее. Как я гордился шикарным особняком, который отвели под мою должностную усадьбу, с каким удовольствием прогуливался по прекрасному саду, держа за руку свою милую дочь. Ей было всего четырнадцать лет, но она уже знала название любого цветка, на который я ей указывал.

Прошло всего лишь четыре года, а кажется — это было ужасно давно, как будто бы в прошлом моем воплощении. Теперь ты зловещей тенью теснишь меня, заставляя содрогаться от страха, и я вынужден подчиняться. Неужто ревнуешь меня даже к этой короткой отсрочке пред пропастью небытия?

Разве я не исполнил всего, что ты мне приказала? Разве я в прошлом месяце, по возвращении из старинного городка Ханьюаня, расположенного на этом проклятом озере, не выбрал тотчас же благоприятную дату для свадьбы дочери и не выдал ее на прошлой неделе? Что же ты скажешь теперь? Чувства мои парализованы страшной болью — я плохо слышу тебя. Ты говоришь, что... что моя дочь должна узнать правду. Всемогущее Небо, неужели нет у тебя ни капельки жалости? Это знание разобьет ее сердце, раздавит ее...

Нет, не мучай меня больше, пожалуйста, я сделаю все, как ты скажешь, только избавь меня от мучительной боли... Да-да, я напишу.

Буду писать, как пишу уже каждую бессонную ночь, когда ты, безжалостный, неумолимый палач, стоишь надо мной. Ты говоришь, что другие тебя увидеть не могут. Но если уж смерть коснулась несчастного, разве люди не могут прочесть приметы ее на его искаженном лице?

Каждый раз, когда я встречаю какую-нибудь из своих жен или наложниц в пустынных теперь коридорах, они торопливо отводят взгляд. Когда я неожиданно поднимаю глаза от бумаг в своем департаменте, я перехватываю взгляды писцов, которые смотрят на меня с пристальным изумлением. По тому, с какой торопливостью склоняются они над бумагами, я чувствую, что они тайком от меня сжимают в руках оберегающие их амулеты. Они, должно быть, почуяли, что по возвращении из поездки в Ханьюань я не просто заболел. Больного жалеют, но одержимого — сторонятся.

Они не ведают, что меня нужно лишь пожалеть, как жалеют приговоренного к нечеловеческой пытке — истязать себя собственной рукой, по велению палача обрекать себя на мучительную смерть, отрезая кусок за куском от своей трепещущей плоти. Каждое послание, что я написал, каждое шифрованное донесение, что я отправил за последние дни, отрезали кусок моей живой плоти. Так что нити замысловатой паутины, которую я терпеливо плел для своей империи, были обрезаны одна за другой. Каждая обрезанная нить стоила еще одной несбывшейся надежды, лопнувшей иллюзии, неисполненной мечты. Теперь следы слез уже смыты — никто ничего не узнает.

Я даже уверен, что «Императорский вестник» обнародует в память обо мне некролог, со скорбью поминая меня как подававшего большие надежды молодого чиновника, которого постигла кончина после тяжелой и продолжительной болезни. Продолжительной, действительно продолжительной — я давно уже не человек, а труп.

Уже близок тот миг, когда палач вонзит свой острый меч в измученное сердце преступника, — милосердный удар, несущий избавление от страданий.

Почему же ты, о ужасная тень, настаиваешь на продолжении моих предсмертных мучений, ты, носящая кроткое имя цветка? Почему ты хочешь разорвать мое сердце на кусочки, заставляя губить душу моей дочери? Она не совершала никаких преступлений, она никогда не знала... Да, я слышу тебя, мой ужас, представший в женском обличье, — ты говоришь, что я должен записать все — чтобы она узнала... Рассказать ей, как Небеса отказали мне в быстрой, мною самим избранной кончине и приговорили к медленной агонии в твоих жестоких руках.

Да, я поведаю