из них, политрук Николай Киселев вывел двести восемнадцать человек через линию фронта к своим. Одной из спасенных им девушек была Фрида, которой суждено было стать матерью будущего священника.
А в это время, его отец, Михаил Кремер, воевал в артиллерии. Михаил сражался с первого дня, и чудом избежал смерти под Смоленском – его, тяжело раненого, эвакуировали в тыл за день до образования Вяземского котла. Потом ему «везло» и дальше – долгое отступление к Сталинграду, разгром под Харьковым в 1943 году, Курская дуга… И, наконец, освобождение Белоруссии в сорок четвертом. Там он и узнал о трагедии родного Долгинова. В 1945 году он случайно познакомился с Фридой и узнал от нее, что его семья была уничтожена еще в 1942 году. Они с Фридой поженились, и последним ребенком из семи – единственным мальчиком – стал Николай, названный в честь Николая Киселева.
Николай отказался идти по проторенной еврейской стезе: «институт – врач, экономист или юрист». Вместо этого он решил, что коль его предков спас политрук Киселев, то именно для него было сказано: «Есть такая профессия – Родину защищать». Он пошел в военное училище, и вскоре судьба закрутила-завертела его, бросая из одной горячей точки в другую.
Володя мне рассказал, что отец Николай – тогда еще просто Коля – успел побывать в Африке в 70-е, и провел достаточно долгое время в Афганистане в 80-х. Но сам он весьма неохотно рассказывал про то, что ему довелось пережить, кроме одного эпизода. Как-то раз, едва уцелев во время одной из командировок, он пошел в храм и попросил батюшку крестить его. Сделано это было тайно, но где-то в середине 80-х замполит увидел на нем крестик и потребовал его снять, обвинив майора Кремера в «мракобесии». Тот вспылил, высказал замполиту все, что он о нем думал, после чего ему было предложено подать рапорт на увольнение.
Он ушел из армии и пошел в семинарию, которую закончил два года назад и получил назначение настоятелем небольшого храма под Москвой. А матушка его была – традиционно для еврейки – врачом. Но таким, что к ней ездили пациенты из самой Москвы. Зато она, по рассказам Володи, могла в любой момент, даже ночью, зимой, уехать к больному. Своей машины у них не было, и она или ехала к страждущему на велосипеде – в дождь, снег, слякоть – или ее с удовольствием подвозил кто-нибудь из соседей.
Узнав, что я крещеный и православный с рождения, но в церковь хожу редко, и практически не соблюдаю постов, отец Николай посоветовал мне исповедоваться «когда будешь готов». Я подумал, что готов буду еще не скоро, и потому согласился с предложением батюшки с легким сердцем. Интересно, что одно из помещений «Форт-Росса» было переделано в церковь – Володя, в отличие от меня, намного более серьезно относился к вере.
– Думаю, что во время круизов желающих помолиться будет мало, но вдруг? А может, кто-нибудь захочет на борту свадьбу сыграть, – сказал он мне в ответ на высказанные мною сомнения в необходимости храма на борту судна.
Примерно половина ребят были с женами либо подругами, а отец Николай и еще двое – еще и с детьми. Команда состояла из бывших военных моряков, и, кроме них, на корабле были поварихи, горничные, и даже судовой врач. Места было много – из шестидесяти пассажирских кают были заняты девятнадцать.
Вечером, «Форт-Росс» отчалил и ушел вверх по течению Невы. Помню, как мы проходили мимо Шлиссельбурга – бывшей новгородской крепости Орешек. В лучах заката, крепость осталась за кормой нашего корабля. Я отснял ее во всех подробностях, вспомнив, что Шлиссельбург долго служил чем-то вроде Бастилии – тюрьмой для особо важных преступников. Здесь трагически погиб свергнутый император Иоанн Антонович – «железная маска» русской истории. Мне стало зябко – над Ладожским озером дул довольно сильный ветер – и я отправился в пока еще безымянный бар, где и просидел со своими новыми друзьями до рассвета, празднуя начало нашего путешествия.
Весь следующий день мы провели на острове Валаам, в один из скитов на котором, по семейным преданиям, когда-то ушел иноком брат моей прабабушки. Увы, Валаам и его монастыри находились в жалком виде – скиты были частично разрушены, а закопченные стены исписаны разными скверными словами. Кругом царила мерзость запустения. Инвалидов, которые когда-то жили в монастырских кельях, перевезли в Сортавалу, и большой собор на острове разваливался, а вся местность вокруг него зарастала кустарником и бурьяном.
Правда, в нижнем храме монахи, вновь появившиеся на острове, начали ремонт и расчистку наполовину облупившихся фресок. Это меня порадовало – было похоже, что монастырь потихоньку возрождается. А северная природа архипелага оказалась настолько прекрасной и величавой, что мне захотелось снова сюда вернуться.
В этот день мы все так устали, что ночные посиделки сами собой отменились – и все отправились спать довольно рано. Я поставил будильник так, чтобы встать за полчаса до рассвета – в предыдущую ночь я засек время, когда кромка восходящего солнца появилась далеко на востоке, над гладью Ладоги.
И, как ни странно, я все-таки сумел проснуться, хотя поначалу и принял во сне пиликанье будильника за истеричные вопли бывшей жены.