у каждого часа, который они показывают, одинаковая длина. Ведь в те времена день и ночь делились на двенадцать равных часов каждый, и дневной час летом был длиннее ночного, а зимой наоборот. Двое других бояр засияли, увидев такое чудо, и даже взгляд Богдана чуть-чуть потеплел.
Разница в долготе между Россом и Александровым составляла около ста двадцати градусов, что соответствовало десяти часам, а каждый часовой пояс соответствует пятнадцати градусам. Москва находится на семь градусов восточнее, но мы решили оставить её в том же часовом поясе. И, так как официального времени на Руси не было, мы просто взяли калифорнийское время и добавили к нему десять часов. Это время мы и поставили загодя на всех часах, в надежде, что это станет новым стандартом.
– Благодарю вас, странники. Зело вы обрадовали нас.
– Царю-батюшко, а вот мы привезли письма от короля гишпанского Филиппа, от короля датского Кристиана, и от регента шведского Столарма.
И я передал царю все три запечатанных письма. Он вскрыл одно за другим, два прочитал сам, а письмо от Филиппа пришлось переводить мне, ибо переводчика с испанского у него в Вязёмах не было. Богдан попытался вякнуть, что, мол, неправильно переведёт сей пришелец, но Борис оборвал его на полуслове и приказал мне переводить дальше. Написано там было про то, что он благодарен людям Бориса – имелись в виду, конечно, мы – за то, что спасли Её Величество аж два раза, и что нужно двум христианским державам дружить и вместе бороться с протестантской заразой. Впрочем, именно этого я решил не переводить – мало ли…
Борис посмотрел на единственного из бояр, чья борода была довольно-таки коротко обстрижена:
– Василию, подойди.
Тот взял у него письма и просмотрел их, после чего посмотрел на меня намного более строгим взором:
– Всё-то ты правильно перетолмачил, да не пведал государю, что кафолик желает с лютерцами воевати и нас к тому призывает. То не потребно нам, аки мы и с кафоликами, и с лютерцами дружить хотим, пусть и те, и иные еретики.
"Кто же это, кто знает и немецкий, и шведский, и испанский?" – подумал я. И вдруг меня осенило. Это же Василий Яковлевич Щелкалов, думный дьяк и глава Посольского приказа и один из виднейших дипломатов допетровской Руси… Я лишь чуть поклонился:
– Не думал, что это так важно, Василию Яковлевичу.
– Ты меня знаешь? – удивлённый его взгляд стал чуть менее строгим.
– Слава твоя дошла даже до нашей Русской Америки, – ответил я смиренно.
– После потолкуете, – вмешался Борис. – Благодарю тебя и людишек твоих, странниче. Василий, возьми грамоты и распорядись, чтобы дары сии унесли.
– Сделаю, государю, – поклонился тот.
Борис дал нам знак следовать за ним, а сам в сопровождении четырех рынд пошел по коридору.
3. Отведай ты из моего кубка…
Когда я готовился к миссии, я много читал про времена Бориса Годунова. Пиры при нем были невиданного в Западной Европе размаха – однажды в Серпухове, например, пригласили десяти тысяч человек, еду и питье возили возами, и никто не ушел голодным. А царь сидел на золотом кресле во главе пиршества.
Покой же, куда нас привели, был, такое у меня сложилось впечатление, для трапез в кругу самых близких друзей и сподвижников. Декораций здесь практически не было, бревенчатые стены, и красный уголок с иконами, перед которыми теплилась лампадка. Из мебели здесь были стол человек на двадцать, не больше, и маленький отдельный столик для царя – с вышитой золотом скатертью. Наша же была льняной, но тоже с искусной вышивкой, с фантастическими птицами – сирины, алконосты и ещё какие-то, не знаю даже, как они называются.
Я попросил у царя разрешения принести "заморских" калифорнийских вин, показав стольнику, как пользоваться привезенным нам в дар штопором.
– А отведай ты своего вина, – сказал мне царь.
Стольник мне налил полный кубок зинфанделя, отчего бутыль опорожнилась почти на треть, и я отпил большой глоток. Потом стольник налил царю, Ринату и Саше. Другие приносили закуски – соленые и жареные грибы, перепелок и холодное мясо с хреном, осетрину и другие копченья… Маленькие золотые тарелочки ставили на царский столик, а серебряные побольше – на наш. Каждое из блюд на царском столе попробовал один из слуг, после чего мы помолились, перекрестились, и начали есть, "что Бог послал". Было необыкновенно вкусно – царские повара знали свое дело.
Затем царь хлопнул в ладоши, и все стольники, споро собрав тарелки, удалились – оставались лишь те самые четверо рынд с топориками. Царь посмотрел на меня тяжелым взглядом и промолвил:
– А теперь поведай мне, княже, кто вы такие и откуда на самом деле пришли. А то все у вас не так – и одежда и твоих людей другая, и механические дары у вас зело чудные, но таких нигде в мире нет, и даже вино у вас совсем иное, чем у гишпанцев, волохов и французов. А еще мне человечек донес про ваши подвиги в Ревеле. Верю я, что вы люди русские, и верю я, что вы православные, хоть и креститесь, как греки, тремя пальцами. Но если бы были такие русские земли в Америке, то узнал бы я об этом давным-давно, а не только сейчас. Так что расскажи мне правду. Потому я и услал всех бояр – неча им про это знать. А охрана моя – люди верные, умеют держать язык за зубами.
К такому обороту я готов не был. Времени думать у меня не было, и я начал:
– Не вели казнить, царю-батюшко, вели миловать.
Борис отмахнулся.
– Княже, велю тебе рассказывать прямо, как на духу. И не называй меня «царь-батюшка», ты же дворянин, а не крестьянин. Зови просто «государь».
– Царю-батюшко… государю, мы родились все в другое время, через много-много лет, и Русь постигли за это время страшные беды. И Господу было угодно перенести нас во время твоего царствования и в земли американские, чтобы помочь Руси преодолеть несчастья и лишения. Мы хотим, чтобы Русь была сильной, и чтобы все люди жили богато и счастливо.
Царь вдруг сказал:
– А ну перекрестись!
Я перекрестился, подошел к висевшим тут иконам, поклонился каждой земным поклоном и поцеловал ее. Ринат и Саша сделали то же самое.
Борис посмотрел на нас и сказал:
– И что будет с Русью в дни моего царствования?
Я ответил:
– Народ будет тебя поначалу любить, но большие беды будут. В следующем году земля родить не будет – вместо лета будут токмо холода, дожди, а потом зело ранние заморозки, и весь хлеб погибнет. И в последующее лето не будет урожая – все запасы съедят, и нечего будет сажать, а то, что посадят, принесет очень мало, ведь холод продолжится. Да и монастыри с помещиками оставят зерно в амбарах, понадеясь продать его