классе ты с Кимом тратишь одинаковое количество интенсив-часов на векторную геоботанику…

— Он меньше учит, почти в полтора раза!

— Вот, тем более. А пока не вмешалась школьная Служба Справедливости, оценки Кима были почти на 40 % выше твоих. Ладно, ты крепкий ребенок, а сколько школьников, особенно феминодетей, получают психологические травмы вплоть до первой степени? Если дети рождаются более талантливыми, чем остальные, разве это их заслуга? Правильно?

— Правильно, наверное. — Димка пожал плечами. — Только как-то… Как-то и неправильно тоже.

— Типичное заблуждение. Пойми, это жестоко — люди работают наравне, а слава и почет достаются единицам.

Родитель жестом подозвал кибер-официанта и продолжил.

— Вот ты не задумывался, что несправедливость ранит куда меньше, чем справедливость? Ну, не повезло раз, повезет в другой. А вот если ты изначально слабее, если фору в сто очков каждый день отыгрывать надо… Как с этим жить? Справедливость, ребенок, она не в естественном отборе. Потому как мы люди. И мы должны делать добро для всех. Понял?

— Угу. Смотри, родитель, состав… А почему Панина нет?

— Именно поэтому, — улыбнулся Тунцов. — Обнаглел твой Панин.

— Мне он нравится… Что с ним будет?

— Не рецидивист, три месяца дисквалификации и пишет ходатайство на возвращение. Может и поймет, что он не пуп земли. А возьмется за старое — отстранят по-взрослому. У нас еще мягкие законы, в Германии вчера прыгуна в воду сразу пожизненно. Вообще без брызг входил, ихтиандр хренов…

* * *

— Я тебя предупреждала? Нет, ты мне скажи, я тебя предупреждала или нет?

— Не температурь, Лен, — примирительно сказал Виктор. — Даже если меня сам Прокруст предупредит, я, не поверишь, короче не стану.

— Какой еще Прокруст?

— Да так, мужик один. Наши «справедливцы» дети рядом с ним.

— Все шутишь, — усмехнулась подруга.

— Шучу, Ленок. Шучу. Без шуток у меня бы уже башню сорвало. Лена закусила губу. Жить с гением непросто. Особенно, в этом проклятом мире.

— Не вернёшься?

— Нет, Лен, мне достаточно.

— И куда теперь?

Виктор пожал плечами.

— Земля большая, найду место, где как бы равенство и как бы справедливость не всё ещё подмяли под себя.

Ленка кивнула — вряд ли она ожидала другого ответа.

— Знаешь, — сказала она. — Я когда-то прочитала такую фразу — «Счастье для всех даром, и пусть никто не уйдет обиженный».

— Красиво, — невесело улыбнулся Виктор. — Но дело даже не в том, что так не бывает и быть не может.

Он посмотрел на монитор, где как раз начиналась трансляция матча его бывшей команды. И добавил:

— Дело в том, что так быть и не должно.

ПРИНЦИП МАЯТНИКА

В коридоре меня остановил Шустиков.

— Вторая серия, — сказал он негромко и как бы буднично. — Суши сухари, Коротин.

— Гранцы?

— Они самые. Гребут, как экскаватор. Мелкоячеистой сетью, мать их.

По тону было непонятно — злорадствовал он или сочувствовал.

— Доносов-то много написал? — спросил я.

Шустиков скривил лицо — шутка была старой.

— Очень смешно, — без выражения сказал он. — У следака так пошутишь. Какие доносы, вы сами на себя в соцсетях пишете.

Месяц назад, когда гранцы только пришли к власти, Шустикова взяли одним из первых. Выпустили через неделю — как «вставшего на путь исправления без необходимости в изоляции». Шустиков почти не изменился, только во взгляде появилось странная смесь покорности перед судьбой и превосходства над окружающими. Словно он понял что-то важное, нам недоступное.

«Ну, писал», сказал он тогда в ответ на вопросительные взгляды соседей по офису. «Много писал».

Себе на уме он был, этот Шустиков. На Песчанке и других антигранцевских сборищах не появлялся, но политику гранцев осуждал рьяно, даже блог на эту тему вел. А теперь «вы сами на себя пишете». Молодец.

Я вернулся в свою каморку; небольшое помещение, где ремонтировал мобильники и прочие электронные штуки. Посмотрел в окно. У здания через дорогу два гранца сорвали вывеску парикмахерской и остервенело топтали ее ногами. Издали казалось, что танцуют — неумело, но азартно, как перевозбудившиеся подростки.

Вторая волна цунами не замедлила, так сказать. Что и следовало ожидать. Что, Глеб, отсидеться хотел? А не получиться отсидеться. Я точно в их списках. Все, кто когда-то тусовался на Песчанке, кто хоть как-то общался со Спицей — все в их списках.

Гранцы, наконец, прекратили свой диковатый танец. Один из них закурил, второй огляделся; показалось, что он смотрит на меня.

Но дело было еще хуже — парень смотрел на вывеску, висевшую над входом в наш «Центр бытовых услуг».

Текст на вывеске был «идеологически» чист. Но пацаны явно поймали нехороший кураж, а прицепиться можно к чему угодно, тут у меня иллюзий не было.

Из парикмахерской вышли еще еще трое. Похоже, валить надо — Шустиков молчать не будет. Шустиков теперь «правильный».

Я сорвал с вешалки куртку, закрыл каморку и быстро спустился вниз. Перед тем, как выйти, остановился, успокаивая дыхание.

Гранцы уже стояли перед входом, возбужденные, пьяные от собственной безнаказанности. Я скользнул взглядом по раскрасневшимся лицам и двинулся прочь, стараясь не торопиться.

Спина взмокла сразу, как в парилке. Окликнут, нет? Да, Глеб, не герой ты, однако. Трусоват ты для героя.

Улица стала другой. Навстречу попадались группы гранцев — на рукавах у многих были повязки, изображавшие раскрытую ладонь. Кое-кто их прохожих приветствовал их улыбками и растопыренной пятерней — знаком принадлежности к своим.

Я прошел пару кварталов и остановился. Домой не хотелось, поджидать там могли, а больше идти было некуда — мать и сестра нелояльности новой власти не высказывали, не стоило их подставлять. И своих — тех, кто толкался на Песчанке — почти не осталось. Кто-то уехал, кто-то лег на дно.

Никого не осталось — после того, как взяли Спицу.

Я вспомнил нашу последнюю встречу. Спица одновременно был весел и зол, куражился; в серых глазах плескался расплавленный свинец.

«Нас больше, Глеб. Выйдем на улицу, у всех гранцев очко на минус сыграет. Ну, чего молчишь?! Или мы, или они, только так. Не я это придумал».

Вот это «или мы, или они» мне и не нравилось. Впрочем, тогда еще гранцы не срывали вывесок, не проверяли у прохожих смартфоны. Выступали на митингах, говорили веско, красиво. Их идея выглядела утопической, но вполне нормальной. Партизан тогда сказал: «Чем лучше идея, тем опасней она в руках придурков, которые с пеной у рта превращают её в абсурд. Или во что-то похуже абсурда».

Пацаны ржали. Тогда