круглое, как луна, лицо к моему; мне почудилось, что на меня сеется серебристая селеновая пыль, — ему всего лишь было нужно, чтобы я честно и искренне рассказал обо всем, что было между ней и мной. Меня даже приподняли и дали поглотать свежего воздуха, едва не выпихнув из окна, но я, к счастью, все еще ничего не чувствовал и, ко всему равнодушный, лишь смиренно все отрицал, и они, видимо, впечатлившись моим смирением — «Да что вы, у меня жена, у меня мой малютка…», — оставили меня и исчезли… Нет-нет, не выпихнули из окна и никто не узнал, было ли мне прекрасно с ней… Потом я долго отлеживался дома. Жена увядала в невидимых слезах; я даже боялся показаться и взять на руки малютку, чтобы тот не испугался и не закричал, увидев мое черное лицо… Но в мыслях я уже давно нежился где-то в укромных складках бархата, плюша, кисеи, вдыхал благовония: у нее… И вот наконец снова отправился туда.

Лестница огибала темную площадку. Разбойники или пьяные стражники метнулись ко мне, но все же я на этот раз, невредимый, выскользнул, увернулся от их цепких рук и быстрых ножей и был таков.

То с одной, то с другой стороны замелькали табло с информацией об отбывающих поездах. Здесь, конечно, творилась невообразимая путаница. Я выбрался на перрон и вошел в пригородный поезд. Чистые, светлые вагоны чуть-чуть дрожали, словно готовые вот-вот тронуться с места. Я переходил из одного вагона в другой; на лавках мирно располагались целые семейства со своим обременительнейшим скарбом… Что за сюр, да это и не вагоны вовсе, а все тот же зал ожидания, где, чертенея от скуки, я развалился на скамье с подобранной на полу газеткой, в которой был вынужден ознакомиться с уничижительными отзывами — как бы от лица некой общественности — о таких вот убогих, ужасно узких, мелких, секс-примитивных маньяках, животных, которые используют женщину исключительно в качестве вещи — грубо потребительски, без намека на духовность и нравственность намерений, — и эти вот, клейменные позорными комплексами, готовые всю жизнь похерить по бардакам, сластолюбцы, кажущиеся себе безобидными стрекозами и бабочками, на самом деле успевают посеять вокруг себя столько зла, что во искупление его недостаточно и отмщение китайскими казнями…

Совершенно верно, жалкая газетенка с наиглупейшими статейками, порвать ее в клочки — и больше ничего!.. Но вот мелькнул обрывок, какой-то эпизод. Задерживаю его перед глазами, механически вникаю, и что же: будучи задержан по подозрению в совершении некоего криминального деяния на почве любовной, некий субъект, очень невзрачный, тихоня в быту, отец одного или двух детей, можно сказать, слюнтяй, был помещен в общую камеру следственного изолятора, где вызвал чисто человеческое осуждение и отвращение даже у восьмерых сокамерников, бандитов и воров. Конечно, растоптали очки и маленькое фото жены и малютки и утопили в санузле. Вероятно, все восемь проучаствовали в совершении над ним того, что на лагерном жаргоне именуется «опустить». Вероятно, жестоко избивали при этом. Примечательно, что он практически не кричал, не сопротивлялся, как будто воспринимал все как «награду». Примечательно, что впоследствии он ни словом не пожелал объяснить происшедшее в дальнейшем или пожаловаться на перенесенные издевательства, хотя бы в качестве своего оправдания: та злосчастная ночь уже заканчивалась, когда он неслышным ужом выполз из своего угла. Бог весть откуда у него взялось лезвие от безопасной бритвы, которым он почти мгновенно успел перерезать горло троим обидчикам из восьми, когда поднялся шум и вмешалась охрана. Изловчившись, он зачем-то тяжело порезал и одного из стражников… Медицинская экспертиза, однако, признала его вменяемым, и жуткая и бессмысленная его история подошла к развязке.

Я дико озирался по сторонам, не сразу сообразив, что пассажиры спокойно и чинно потянулись через распахнутые стеклянные двери на ярко осветившийся перрон, совершая организованную посадку в новенькие, блестящие вагоны длинного поезда, в то время, как на крыше локомотива подскочили и с треском и электрическим фиолетом искр две пары контактных щеток прилипли к проводам.

Поблекло и скоро прошелестело окончание неприятной истории: содержался неопределенное время в одиночке в ожидании исполнения приговора (следствие и суд расплылись абсолютно); однажды, кажется, это уже была зима, препроводили в помещение для зачтения приговора, потом сразу в комнатенку «для исполнений». Может быть, на полу были опилки. Встрепенулся, чтобы отыскать и в безотчетном любопытстве заглянуть в глаза своему «исполнителю», но маленькая пулька уже вошла в затылок и вышла плашмя у виска, вырвав оттуда острую костяную щепку. Но жизнь еще не прервалась. Короткий промежуток до второго выстрела — «контрольного», — или что у них там предписывалось по инструкции… Может, уж и так…

Встряхнувшись, как собака после сна, я выбежал на перрон с чувством редкой уверенности: успеваю!

Поезд уже медленно-медленно потащился вдоль платформы, а я шагал, спокойно держась за поручень у входа в вагон, и мне ничего не стоило вскочить внутрь. Повременив чуть-чуть только из мальчишеского озорства, я вскочил в уже хорошо разогнавшийся вагон и приблизился к окну, за которым все плыло, кружилось цветными и черными пятнами.

С чего бы это? Какой странной, нежданной мукой и грустью вдруг наполнилось сердце?.. Я мгновенно припомнил то давнее, что никак не ожидал припомнить именно теперь, невинную, вполне идиллическую картину: жаркие летние дни, когда мы только начинали нашу общую жизнь и ничего не знали о нашем будущем.

Мы то долго бродили по лесистым горам, осматривая окрестности, то долго отдыхали, разметавшись на брошенном на траву тканевом красном одеяле, и внутри, в теле жены, как в космосе, уже существовал малютка; или лазили по зарослям дикого малинника, жадно, горстями, обрывая крупные, прыскающие темным соком ягоды, вздрагивая от разносящихся то тут, то там шорохов, потому что весь склон, устланный отжившими, пересохшими ветвями, так и кишел ядовитыми гадами… И мне в самом деле было удивительно, что еще могут появиться другие женщины, кроме нее… Все это отнюдь не было сном, но теперь, в этот момент, будто бы снилось.