любой момент.

Когда фляга уже сделала два круга, один из белых мужчин, небольшой, жилистый, с неприятным лицом, которому, казалось, все не нравилось, повернулся к большому чернокожему мужчине, который проходил рядом, и сказал:

— Их только двое, Уилсон. И они фотографы, одна из которых — девушка. Они заполучили много припасов, а мы не получили ничего.

Другой белый человек, большой и потный, из-под подмышек которого проступали большие пятна пота, а большое пузо подпирали короткие ноги, кивнув, сказал: — Громвич прав, Уилсон. С другой стороны, они заполучат массу боеприпасов. Мы не должны остаться ни с чем и должны это использовать.

Уилсон Джонс, чье черное лицо в свое время с большой страстью получало удары, сказал:

— Да, они получили еду, и боеприпасы, Кэннон, но они также получили и то, что стреляет пулями. Понимаешь о чем я?

— Я понимаю, — сказал Кэннон, — но если мы не получим того же, что и они, то вскорости станем здесь мясом для червей. Нам нужны боеприпасы и продовольствие, чтобы выжить.

Уилсон посмотрел на другого негра, Чарльза Талента. Это был высокий человек в рваной форме со слишком короткими рукавами и слишком короткими брюками. Голенища его сапог начали лопаться. Он стоял, прислонившись, недалеко от тропы, к дереву. Негр не выглядел слишком впечатляюще, но Уилсон знал, что это был человек удивительно быстрый и намного более сильный, чем могло казаться при его худобе.

Как и всегда Талент не смотрел прямо на Уилсона, да и вообще ни на кого. Однажды он по секрету рассказал Уилсону, что это привычка, из-за своего старика, который бил Чарльза палкой из сахарного тростника, когда тот был еще юношей; он бил его каждый день, заставляя парня смотреть себе в глаза и отвечать, за что его бьют, даже если тот не знал причины, кроме того факта, что старик наслаждался самим процессом.

Старик Талент сменил ряд тростей, пока Чарльз рос, но последняя, которую он срезал, была последним разом, когда он вообще делал что-либо. Чарльз вонзил нож для тростника в него, разбросал его кишки по тростниковому полю, счастливо втаптывая ногами внутренности старика в грязь, и ушел, никогда не оглядываясь назад.

С той поры Чарльз никогда не был более в состоянии глядеть человеку прямо в глаза. За исключением того случая, когда убивал его.

Уилсон изучал согнутую осанку Чарльза, его склоненную голову и спросил: — У вас есть, что сказать мне, Чарльз?

Ответ пришлось довольно долго ждать, но, в конце концов, он услышал: — Мне не остается ничего, кроме того, чтобы сделать то, что должно. Мы должны были сделать это тогда, когда наткнулись на них. Но или тогда, или теперь — все равно. Это все, что я хочу сказать.

Уилсон знал, что это значило. Чарльз любил убивать. Чарльз всегда нуждался в этом. Это был единственным временем, когда он чувствовал себя сильным и контролирующим все.

Оба других были не намного лучше. Громвичу, хотя и бандиту, может быть, не нравилось убивать настолько сильно, насколько Таленту, и он не соглашался с этим так же быстро, как Кэннон, но и тот был не против. Да и Уилсон знал, что и он сам был едва ли лучшим, чем любой из них. Он любил думать, что разница делала его немного выше, но на самом деле плохо себя чувствовал от того как жил, и какой выбор сделал.

Кэннон сказал: — Мы заполучили патроны, и с нашим провиантом не все так уж плохо. Кроме того, мы можем охотиться на животных. Если мы не поймем этого, то долго не продержимся. Кто-то постоянно обкрадывает нас, скоро нечем будет наполнить и табакерку. Некоторые уже грызут кости. Я говорю, что мы должны сделать что-то, даже если это будет неправильно.

Уилсон ощерился гнилыми зубами: — Черт возьми, ребята, мы всегда что-либо делали неправильно, не так ли?

— Это, правда, — сказал Кэннон, — но теперь мы должны поступить правильно для самих себя, даже если это будет нехорошо для этих паломников.

— Они говорили с нами, и не единожды, — сказал Громвич. — Я не думаю, что они так уж ничего и не подозревают, но если это так, им, похоже, совершенно наплевать. Они будут рады избавиться от нас. Ты же видел, какими нервными они были? Особенно, эта девка.

— Я думаю, что они размышляют, а если бы мы собирались что-то сделать, то уже бы сделали это, — сказал Кэннон. — Таким образом, мы можем застать их врасплох. Накинемся на них, как ястребы… Кроме того, я бы хотел немного пообщаться с этой девчонкой. Посмотреть, хорошо ли она сформирована.

— Звучит неплохо, и я бы тоже не отказался, — сказал Громвич и потряс фляжкой. — К тому же, возможно, у них где-то припрятано еще немного виски. Меня уже тошнит от воды.

Уилсон на минутку задумался, изучая своих товарищей, сейчас он ненавидел их, как никогда раньше. Он не мог представить, что позволит втянуть себя в такой беспорядок. Ему хотелось, чтобы он никогда не оставлял бокс. Чтобы никогда не было того боя, который изменил бы его жизнь. Он не должен был этого делать. Не ради денег. Не ради любого иного повода. Он должен был драться, прилагая все усилия. Ему нужно было стать тренером, или даже секундантом. Он должен был сделать очень много вещей, но не сделал ничего из этого.

Уилсон подумал: — Если бы я только мог начать все сначала… Но затем взял себя в руки: — Да, если бы, да кабы сивому коню, да чёрную гриву, был бы тот буланый.

Уилсон повернулся в Громвичу:

— Ты останешься здесь, а мы пойдем.

— Я? — спросил Громвич. — Но почему я?

— Потому что я так сказал, — ответил Уилсон. — Если же этого не достаточно, может быть, мне нужно напомнить тебе, кто здесь главный. Без меня ты до сих пор был бы легионером и глотал бы песок в пустыне.

— Нет, — сказал Громвич. — Мне не нужно ничего напоминать. Но эта девушка…

— Выбрось это из своей головы, — сказал Уилсон. — Мне не до этого. Если мы должны убить их, то сделаем это быстро и уберемся оттуда. Мы сделаем только то, что должны сделать, и никаких развлечений.

— Что ж, — сказал Громвич. — Как тогда насчет виски?

— Просто, приглядывай за лагерем, — сказал Уилсон, после чего вернулся к остальным сообщникам. — Ну что ж, давайте приниматься за дело.

Юджин Хенсон встал со складного стула, поправил накинутый на шею ремень фотокамеры, вытер с лица пот, положил руки на бедра, потянулся спиной и принялся изучать джунгли. Они были темными и зелеными, были наполнены звуками животных и жужжанием насекомых. Были влажными и неуютными. Ноги Хенсона болели. Насекомые искусали почти все части его тела, он устал и его лихорадило. Несмотря на это, Юджин любил джунгли. Его профессия и красоты джунглей загнали его в эту фотографическую экспедицию. Он жаждал заполучить фотографии, которые никогда до этого не делал: