началось с общего экзамена, когда учащиеся музыкальной школы по одному поднимались на сцену и исполняли перед остальными избранные произведения. Пианино, скрипка, один за другим, полонез Огинского и «Посвящается Элизе», повторений было множество, но в какой-то момент на сцену вышел человек, от которого я не мог оторвать глаз.

— Габриель Форе, «Павана». Исполняет…

Его имя стерлось из моей памяти. Я всегда замечал его издалека и провожал глазами, он был старше, мы не дружили, но я никогда не забуду, как его длинные тонкие пальцы скользили по клавишам разбитого школьного рояля в день того экзамена. Он играл не для учителей, он играл для себя, закрыв глаза и, судя по всему, ощущая себя совершенно счастливым. Это счастье, изливаясь из его пальцев, распространялось на рояль и на всю сцену, совсем немного не докатываясь до меня. Я хотел встать и подойти ближе, но постеснялся. Только в своих мыслях я был там, возле него, у его ног, нет, я лежал прямо на клавишах, он играл по мне, во мне, благодаря ему Форе стал моими внутренностями, моей ассоциацией с абсолютным счастьем.

Но миссис Смит ничего не спросила, только сказала: «Там есть что поиграть». И я никогда не забуду её ироничного взгляда. Потом она положила передо мной вот эти самые ноты. Не «Павана», но я обрадовался. Ля минор — любимая тональность ленивых музыкантов типа меня, тех, кому хочется музыки, но не хочется прилагать никаких усилий к её освоению, хотя в музыкальную школу я ходил добровольно, не из-под палки, и даже домашние задания выполнял там же, в репетиционном зале, потому что «тащить в дом инструмент, когда самим места мало — это идиотизм». Так мама намекала на то, что прекрасно знала о моей поганой усидчивости, и о том, что в школьном зале я занимался не только не подолгу, но и далеко не всегда.

«Романс без слов» оказался нетрудным. Первые четыре такта со старта вышли из-под моих пальцев достаточно легко и на удивление чисто, но миссис Смит в восторг не привели: «Темп, Стефан, прочтите темп! Allegro molto». Интересно, она и сейчас на «вы» со своими учениками?

Позже я спросил, нельзя ли мне взять ноты с собой на летние каникулы, чем удивил её ещё больше. «Возьмите. Даже интересно, что из этого выйдет» — перешла она на английский. На сухой, колючий, непонятный, совсем не такой, к которому привыкли мы с братом по голливудским фильмам. Мы всегда ходили на VO — version originale — и в итоге достаточно полно освоили матерный диапазон боевиков, бонусом научившись удивительно быстро читать субтитры. Субтитры, аллегро, брат… Неужели я пытаюсь сейчас сосчитать в уме сколько лет мы не были вместе в кино?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Опус семнадцатый, номер второй. Раскрываю буклет и сажусь за пианино. Каждая нота — это маленькая высота, и одну за другой я беру их все, а за спиной слышу почти реальный смех недовольной англичанки: «Темп, Стефан, прочтите темп!» До аллегро мольто мне как до Луны, смеюсь в ответ. Бог знает, что думает внизу моя бабушка, возможно, ничего не замечает, будучи поглощенной своей важной работой, а может, и посмеивается над внуком-переростком, насилующим память и клавиши под взрывы нервного смеха.

В то самое лето я сыграл этот романс несчётное количество раз, выучив его наизусть, и, уезжая, забыл забрать ноты. Миссис Смит выслушала моё исполнение по памяти и сказала, что из меня никогда не выйдет хорошего пианиста — обычно она была щедрее на похвалы, не знаю, что на неё нашло в тот день — но добавила, что ноты я могу оставить на память. Как ни странно, в последнее время я вспоминаю о ней довольно часто, правда, виной тому не ноты, а сухой выговор профессора Штерна, специалиста по Шекспиру.

Время пролетает незаметно, как всякий раз, когда аллегро мольто почти достигнуто, подушечки пальцев онемели, и стыдно остановиться на последнем рывке. Именно в такие моменты меня стимулирует тот самый нервный смех, которого совершенно не осталось, а раз так, то зачем мне это? Понимание приходит, как всегда, неожиданно — опять я увлёкся! — всё же я необычайно увлекающийся человек. Наверное, мне следует носить на груди бейджик с предупреждением: «осторожно — маньяк».

С лёгкостью бросаю мелодию на «полуслове» — так я выхожу из игры, по-своему хлопнув дверью — а для пущего эффекта хлопаю ещё и крышкой, чтобы немедленно сбежать по ступенькам вниз.

Дежурные джинсы, бережно хранимые на «подворье» рядом с плавками, за этот год стали мне велики, и их приходится придерживать за петли для ремня. Ничего! Благодаря моде, в этом сезоне не я один выпадаю из штанов. Волосы высохли, настроение победное — ведь я почти победил Форе! — пожалуй, самое время наведаться к отцу Анри.

— Дед?! И ты здесь?!

Мой любимый невозмутимый испанский дед, с улыбкой игнорирующий все неприятности мира и мгновенно вспыхивающий от ничего не значащих для остальных слов були, сидит за покрытым клеёнкой столом на открытой веранде Пикаров в тени оплетённого виноградом навеса. Он помогает бабушке Пикар чистить вишню от косточек. Но витающий в воздухе кислый запах вишнёвого сока удивительно противоречит его озорной улыбке.

— С приездом, внук! Садись, подсоби.

Да лучше я вымою полы в этом огромном двухэтажном доме! Такие обещания я могу выдавать сколько угодно, дом Пикаров чист, полы блестят. Бабушка Пикар умеет выбирать помощниц. По поводу испанского «подворья» подобных заявлений я делать не стану, и дед это понимает — здесь мне повезло, не каждому попадается среди родственников человек, видящий тебя насквозь и не возмущающийся увиденным.

— Мне нужно к отцу Анри, дед.

— Он тебя не дождался. Зайдёшь к нему после шести, когда он уладит другие дела.

— Где?

— Что где?

— Где не дождался?

Чёрт! Дурацкое сердце решает поддать ударов. Он сидел здесь. Говорил с дедом. С бабушкой Пикар. Возможно, помогал им с вишней и слушал мой дикий смех, приправленный матом американских боевиков. Я не особо сдерживался, будучи уверенным, что мои рулады не оскорбят французских ушей бабушки, не подхватившей за эти годы ни единого слова из лексикона испанских сватов, живущих напротив, чего уж говорить об английском. А как, интересно, обстоят дела с иностранными языками в лоне римской церкви? Учат ли этому в семинариях? Если так, то мне придётся сегодня не только готовиться к свадьбе, но и приносить извинения за Форе. Точнее, за каждую неудачную попытку вывести особо заковыристую трель из непослушных восьмушек на путь к достижению требуемого темпа.

— Почему ты меня не позвал?!

Вернее было бы спросить,