отправляются в путешествие? «Вулканы с их разрушительной мощью» ^[15] еще в кантовской «Критике способности суждения» относятся, наряду с могучими скалами, ураганами, бушующим океаном и другими подобными опасными явлениями, к тем природным феноменам, которые способны вызывать в нас возвышенные чувства. Но при одном условии: «если мы находимся в безопасности»^[16]. Ибо тот, кто испытывает страх, «не способен судить о возвышенных сторонах природы»^[17], такой человек занят банальным спасением своей жизни. Наконец-то найдено несомненное преимущество туриста перед местным жителем. Последний живет в опасной области, где может начаться извержение, а гость спокойно наслаждается благородным ужасом, проводя остальное время в безопасности. «Таким образом, субъектом бесконечных идей разума, по Канту, является турист»^[18], – пишет Борис Гройс.

Однако во времена Канта Везувий еще не попал в цепкие лапы Кука. Только в 1887 году Джон Мэйсон Кук, сын в компании «Томас Кук и сын», приобрел канатную дорогу, открытую восемью годами ранее. Незадолго до своей смерти Кук начал осуществлять проект электрической железной дороги до фуникулера. В 1906 году Везувий попробовал защищаться и во время извержения разрушил последний участок фуникулера, эту часть пути приходилось преодолевать на лошадях. Но три года спустя разрушенный участок восстановили, количество вагончиков увеличили вдвое, а электричество позволяло совершать подъем даже ночью. В двадцатые годы наплыв публики был так велик, что фуникулеру добавили три колеи^[19]. Благодаря концепции организованного туризма каждый, кто покупал тур по центральной и южной Италии, получал купон, позволяющий подняться на Везувий – неважно, хотел этого турист или нет^[20].

Ментальное уменьшение вулканического величия происходило параллельно с техническим развитием. Еще Фонтане исключил посещение Везувия из своего маршрута ^[21] и запросто использовал вулкан в качестве метафоры для своих проблем с пищеварением. Швейцарский художник Жильбер Клавель – почти забытый ныне, несмотря на посвященное ему эссе Кракауэра «Химера на скалах в Позитано», – в двадцатые годы поселился в древней позитанской башне и перестраивал ее, в том числе с помощью взрывчатки. Он сравнивает Везувий с двигателем своего телесного механизма: «Только что я вставил шланг в выхлопную трубу своего забитого шлаками кишечника и влил в него светлый целебный чай. Результатом стало везувианское извержение, и сбитый прицел моего мягкого места поправился»^[22].

И что же сделал Адорно, оказавшись в сентябре 1925 года на краю кратера столь затасканного Везувия, там, «где путешественники из-за сильного ветра задерживаются лишь ненадолго», как же он воспользовался этим столь амбивалентным туристическим опытом? Он написал небольшую работу в жанре романтических путевых заметок. Никакой сатиры на тему того, как демоническая, возвышенная стихия обесценивается туризмом: фуникулером, сувенирными лотками, китчевыми почтовыми открытками. Он сделал увиденное основой своей философии.

Присмотреться к текстам – цель этой книги

Если сейчас составить список самых нужных новых книг, то вряд ли высокое место в этом списке займет очередная книга об Адорно – сегодня, спустя десять лет после столетия со дня рождения философа. Казалось бы, философские труды Адорно уже выполнили свою миссию. Адорно задавал тон в критике современности, его теория как мало какая иная мощно повлияла на интеллектуальный репертуар и жаргон минимум одного поколения. Но еще в то время, когда философия Адорно не была сформулирована окончательно, проявилась резкая ответная реакция, зазвучали подозрения в том, что Адорно боится последствий собственного безжалостного диагноза обществу – и в результате триумфальное распространение теории Адорно сопровождалось ее не менее активным отрицанием^[23].

А что сейчас? Создается впечатление, что после выхода в 2003 году трех биографий и бесчисленных статей по поводу столетия с его дня рождения история противоречивого восприятия работ Адорно подошла к своему более или менее уравновешенному концу^[24]. Адорно утвердился в качестве одной из икон новейшей истории философии, а его теория становится частью истории – к недовольству всех тех, кто до сих пор настаивает на эффективности применения теории Адорно для анализа современности^[25].

Так зачем же нужна еще одна книга об Адорно? Тем более книга об Адорно в Неаполе, как будто имеющая своей целью осветить последние неизвестные детали из частной жизни Адорно, как если бы теперь, когда его теория утратила всякую актуальность, оставалось только описывать поведение Адорно на отдыхе во время каких-то малозначимых поездок. Раньше никто не интересовался пребыванием Адорно в Неаполе, да и с какой стати? Обычно в связи с Адорно в голову приходят другие места, например Вена, где Адорно впервые проявил себя в творчестве, где он брал уроки композиции у Альбана Берга. Аморбах – место вечного возвращения к идиллии детства. Нью-Йорк и Лос-Анджелес – города эмиграции, центры популярной культуры и эмпирической социологии^[26]. Париж, который под влиянием Вальтера Беньямина стал для Адорно столицей XIX века; в его собственной биографии Париж ознаменовал первую встречу с Европой после возвращения из эмиграции^[27]. И, разумеется, его родной город Франкфурт, в котором Адорно после войны вместе с Максом Хоркхаймером возродил Институт социальных исследований, где «Франкфуртская школа» стала именно школой.

А что Неаполь, этот жаркий, хаотичный, тяжелый город? Которому трудно найти место в оппозиции «культурного» европейского города и американского пустыря без прошлого? Если уж брать Италию, то пусть лучше это будет Генуя, в которой Адорно в свое время фантазировал о благородстве своего фамильного древа^[28]. Полное игнорирование Неаполя в ментальной картографии Адорно кажется абсолютно обоснованным. Письменные свидетельства его поездки в 1925 году ограничиваются двумя письмами Альбану Бергу и небольшим текстом о рыбаках с Капри. Правда, в Неаполе он встретился «для философской битвы» ^[29] с Вальтером Беньямином и Альфредом Зон-Ретелем, которые устроились на юге Италии получше, чем Адорно и Кракауэр, – и утверждал затем, что вышел из этой битвы без потерь. Каким же образом Неаполь мог сыграть хоть какую-то роль для Адорно, не говоря уже о его теории?

Когда Адорно в сентябре 1925 года, причем как раз в свой день рождения, приехал вместе с Кракауэром в Неаполь, он встретил там пеструю публику, состоящую из нонконформистов, эгоцентриков, прожектеров и