- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (69) »
не героической поэмой, а
политическим памфлетом.
Получалось, что не только вся история домонгольской Руси, междоусобицы, войны
с половцами, ляхами, болгарами, печенегами, но и отношения с монголами
объясняются не более, чем спорами о тонкостях вероисповедных вопросов!
Интересно? Нет, пожалуй, неинтересно… Яркая, сочная книга, при чтении которой
перехватывало дыхание от ожидания горизонтов, которые вот-вот откроются перед
тобой, вдруг стала вянуть на глазах, пожухла, посерела…
Система доказательств оказывалась несостоятельной, потому что системы-то как
раз и не было. Невольно на память приходил печальный опыт шлиссельбуржца
Н.А. Морозова, посвятившего многие годы жизни стремлению доказать, что античности
как таковой не существовало, а выдумали её учёные в средние века.
В рецензии я решил ограничиться сожалением, что раздел, посвящённый русской
истории, получился у Гумилёва… тут я сделал небольшое усилие над собой —
значительно слабее, чем другие.
Теперь-то я знаю, что ошибся. Заговаривая с палеогеографами и востоковедами о
книге «Поиски вымышленного царства», я неизменно попадал впросак. Каждый из
собеседников не скупился на похвалы смелости мысли и эрудиции Гумилёва, но…
только в том, что касалось не его области науки! Относительно же своей он бывал
беспощаден в оценках, потому что вымыслы, как оказалось, соседствовали с
ошибками, факты не соответствовали действительности, а выводы получались столь
же невероятны, как и толкование «Слова о полку Игореве».
И всё же, даже выяснив точку зрения, мы восхищались этой книгой. Секрет
заключался в том, что она была больше явлением искусства, чем науки. С дерзостью
и изяществом, не побоявшись яда насмешек и справедливых нареканий, автор словно
бы раздернул священные завесы, скрывавшие тайное тайных, показав, какой должна
быть история — не канцелярски-академической, доступной лишь облачённым в научные
звания авторам, а понятной и близкой каждому. Он смог показать в ней восторг
научного исследования, трагедии и фарсы прошедших времён, кипение страстей и
судьбы давно умерших людей, которые, оказывается, могут волновать нас так же,
как беды и радости наших близких. Вот истинная удача для писателя!
А разве сам я не попал под обаяние книги? Что ж, царство оказалось
вымышленным, но поиски и всё, что с ними связано, были самыми что ни на есть
подлинными, как те переживания, которые испытал каждый из нас, следуя за
автором. Прислушиваясь к толкам, пересудам, восторженным откликам и прямо к
брани в адрес нового «несторианца», как я про себя окрестил Л.Н. Гумилёва,
соглашаясь с обличавшими его специалистами, я размышлял над его словами о
творчестве, истории, времени и пространстве, которые он щедрой рукой рассыпал по
страницам книги, и чувствовал, как во мне растёт и копошится незнакомый раньше
червячок интереса к древнерусской поэме. Да что же представляет собой «Слово о
полку Игореве», о котором можно так по-разному писать и говорить? Откуда такие
споры, такие страсти? Как может учёный — востоковед, историк, наконец археолог —
так неожиданно толковать классический текст, (5, 185) вот уже более полутораста
лет изучаемый не только в академической науке, но и в школах?…
И наступил день, когда, подойдя к полке, я снял давно стоявший на ней томик
«Слова о полку Игореве».
Предчувствовал ли я, что меня ждёт, когда пробегал глазами первые строчки:
«Не лепо ли ны бяшет, братие, начяти старыми словесы трудных повестий о пълку
Игореве…»?[2] Древние греки были мудры, утверждая, что боги даровали смертным два
блага — способность забывать и неведение будущего. О боги, боги! Они всегда
заняты только собой, положившись на то, что ни один человек не избежит
назначенной ему судьбы.
«Слово о полку Игореве» в тот раз я читал, по существу, впервые. Не потому
только, что я его забыл. Всплывали в памяти отдельные фразы, строчки, образы;
слова вызывали картины боя, затмения, совещания киевских бояр; причитала на
стене Ярославна, бежал из плена князь Игорь… Память не помогала, наоборот,
вызывала раздражение и недоумение: «Слово о полку Игореве» оказалось совсем не
таким, каким я его представлял! Мы проходили его в школе по переводам, отрывки
которых заучивали наизусть. Они были понятны и не вызывали вопросов. Теперь же я
читал именно оригинал, по фотокопии, без последующих конъектур, правок,
перестановок, в той абсолютной исторической наготе, которая предстаёт перед
читателем во всех своих ошибках, тёмных местах, бессмыслице словосочетаний и
непоследовательности повествования.
Что такое «старые словеса» и «трудные» повести? Повесть это всё же или песнь?
При чём здесь «замышление Бояна», если Боян никакого отношения к походу Игоря не
имел? «Мысль» или «мысь» — белка — растекается по древу? К каким «братиям»
обращается автор? Каким образом Игорь свои полки наводит «за землю Руськую»?
Почему перед походом он оказывается перед выбором: попасть в плен или быть
убитым? Что такое «мысленно древо»? Какие «галици стада» бегут к Дону? Откуда
здесь «земля Трояна»? Глава военного предприятия Игорь, но почему-то сражается
один Всеволод. И почему именно Всеволод толкает Игоря на выступление, говоря,
что его «куряне» уже готовы? Кто такие «див» и «тьмутороканьский болван»? Откуда
в степи море? Какие «уши» закладывает Владимир в Чернигове? Почему на одной и
той же речке Каяле проходит бой Игоря с половцами и что-то делает Святополк?
Какие полки заворачивает Игорь, когда его «стязи» уже пали?…
Дальше я не стал записывать возникавшие у меня вопросы, потому что
окончательно перестал понимать текст. Иногда слова складывались в относительно
ясные — грамматически ясные — фразы, но ускользал реальный их смысл. Были и
просто непонятные куски текста. Проявляющийся кое-где ритм так же внезапно
обрывался, как и возникал. В другом месте он оказывался иным. Порой мне
казалось, что передо мной ритмизованная проза, но потом она превращалась в
нагромождение фраз, плохо связанных между собой смыслом. Мешала и явственная
двуязычность: древний текст, хранивший все признаки благородной патины прошедших
столетий, сменялся современной русской речью без каких-либо признаков старины.
Право, тут можно было потерять голову!
Сейчас я вижу, что мой путь к «Слову…» начался много раньше. Он вёл меня
через библиотеки, проводил по залам и запасникам музеев, где лежали вещи,
освобождённые от земляного плена или дошедшие до нас через тысячи человеческих
рук: браслеты, ожерелья, изъеденные ржавчиной мечи, височные кольца, гребни,
монеты — всё то разнообразие житейского обихода, которое помогает понять и
почувствовать эпоху. Негнущиеся пергаменные листы, лоснящиеся от
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (69) »