неоплатные за нас! Господи! Как же несправедливо бывает на свете! Я ведь хорошо знаю, кем меня рисуют «добрые люди». Я ведь волк, а они – овечки! О, как я ненавижу это вранье! Они болтают о доброте, о смирении, потому что за них есть кому ишачить, грязь выносить, с ветрами спорить!

Еще спрошу вас: кем бы этот горе-фотограф был бы без меня? Я ведь каждый сантиметр его дороги на себе волокла…»

Когда умер Захотин, вдова его прислала чуть не контейнер – Диме наследство. Аппаратура, записи бесценные, переписка с фронтовыми друзьями, пленки, война и мир, и его самостройные увеличители, и тубусы, и зонтик осветительный, и лампы чудесные – богатство и горькая, горькая печаль…

Два года зубами скрипел, уроки учителя заново переучивал. Стал Дима первым в городе, и далеко ушли его работы. Лауреатства, поездки в Болгарию и Югославию, выставки… Пять фотографий, серия «Фотограф Захотин» – не руками, а сердцем сотворил. Удачно так скомпоновал… Его рабочий стол и вдова в дверях с дочкой, а на столе фотографии их обеих… Его фотопортреты на стене квартиры и он сам, Дима, снимающий это в дни траура… Композиции – наплывы: мир его труда и его лицо, давние Димины фотоработы…

В эти два года славно, крепко жилось… Лера и не помнится, однако. Не мешала, какую-то чуткость проявила. А что помнится… К маме все чаще деток отвозила, сама много здоровьем занималась, его заставляла врачей и их семьи снимать… Носил Дима журналы «Огонек», «Смену», «Советское фото» со своими работами, дарил, надписывал… Семейные портреты городских руководителей… Обложки для журнала и книг областного издательства… Множество работ для обоих театров города… Квартиру Лера обставила – сказка Венского леса. Так она говорит. Машину его заставила купить…

– Лера, Леська, ты с ума сходишь – с моим рылом в калашный ряд, чего я буду смешить людей – тоже мне автособственник!

– Ну, Димуля, ты же на виду у всех, скромность твоя – самоунижение, кто будет смеяться над лучшим художником?

– Я фотограф.

– Над лучшим фотохудожником?! Я ему глаза выдеру, смехуну, не трусь! Машина необходима! У меня масса разъездов, я закончу свой заочный, мне, как журналисту, брать интервью – ну что я объясняю? Не будь лапшой, Дмитрий! (Устала Лера от бархата, перешла на родной тембр наждачного происхождения. Дима заранее поежился.)

– Лесь, ну не сердись, ну не вижу я себя за рулем, комедия это! На лошади – пожалуйста… (Так, пошла искра по бикфорду.)

– Ну, а то как же! Его разве оспоришь! Он же первый парень в миллионном городе! О нем три очерка, у него медаль! Он на приемах званый гость, где ему жены послушать! Детей она пусть рожает, хребтину свою горбатит, жрать ему полумертвая, но сготовь! Врачи матом уже кроют: вам нельзя перетруждаться, Валерия Андреевна! Вы погубите суставы! У вас сердце еле-еле кровоснабжает сосуды! Он вас (громкий всхлип) погубит, ваш любимец города!

– Ну, Лер, ну, все, ну, ляг, ну, успокойся! Ляг, я тебе говорю!

– Я с тобой в следующий раз только в могилу лягу, гидрохинон упрямый!

Хлопнула дверью, захватив с собой на кухню корвалолу.

Машину решили миром: Дима купил, а Лера поехала. Так и быть, пошла мужу навстречу. Не хочешь сам за рулем – не сиди. Купи лошадь и фотографируй земной шар верхом в седле.

– Нет, мама, – внушал сын ночным шепотом, – я не надорвусь.

– Надорвешься, Дим, зла она не боится!

…Тем летом, что машина появилась, Дима деток матери отвез, ему завтра на поезд, а сегодня не будет сна, маму словно новой кровью снабдили. Сорвалась мама и впервые за двенадцать лет дала волю правде и тревоге…

Ночь стрекочет кузнечиками, Аська чмокает во сне, Мишка от жару одеяло спихнул молодецким махом ноги… Мишка, Аська, кузнечики, ночь… И мама мечется по кухне, шепчет…

– Не боится зла, прости господи! Ах, опасная какая для твоей жизни! Я давно, всегда ее чуяла, а машина эта и подавно прояснила!

– Мам, да ты что! При чем тут… Я что, малыш какой? Я же сам машину…

– Иди, знаем ваших! Кто бы ее защищал, кабы не ты! Кому она не видна насквозь! Господи милостивый, охрани и помилуй дитя мое, умом слабое, никуда не годное!

– Мам! Ты ж непьющая! – оторопел Дима.

– Кто, я? А кто твое горе лоханями выпивает? Я ли непьющая, сынок!

И тут же уловила в сыне смятение, подумала, куда его уведет ее страшное откровение…

– Дим, Дим, прости, милый, я сглупу, я со старости, я, Дим, от серости, прости. Ну, несколько пришибло вашей новостью. У нас тут машина только сам знаешь у кого, да плюс Василий с промтоварной базы, ну, не моргай так глазками, сынок! Не в себе мама от этого всего… от радости, что внуков опять получила – спасибо вам с Лерой, особенно Лерочке, да. Ты ее береги…

– Слава богу, вернулось к тебе, мама, разумение!

– Вернулось, сынок, вернулось, ага! – а сама отвернулась и в дверь смотрит, за которой детки спят. Помолчали.

– Ты, мам, из меня только жертву не делай. Ты, как мать, только одну сторону, только за одну команду болеешь…

– А за чего еще мне болеть, когда другая-то команда – волчица, а твоя команда – овечка безглазая… ой, прости меня господи, что я это сегодня… Дим! Честно, я все шучу! Понял? Не серчай на мать! Сижу и шучу! – Так глядит на сына, будто он может встать и на ночной поезд устрекотать. А он этого ничего не умеет, одно плохо – впервые между двух огней… Видно, недаром Лера в маме врага чуяла… Эх, вы, женщины, любить не умеете, терпеть не умеете…

Чем же это Лера вам всем не угодила? Или тем, что детей честно родила, на ноги поставила? Или что всему вопреки образованной журналисткой стала? Или тем, что сама себе голова, ни на кого не похожа? И молодчина, что его, серого, раскачала на квартиру, на машину! Ему только лучше – больше работы, больше денег, больше на виду – опыт, стаж, тираж, выставки! Да, не будь ее, кем бы он был, скромник мамин, щелкунчик запечный? Нет, молодость ох как права! И жил он карусельно, весело, славно, крепко! И точка, и хватит, мама, патриархальность разводить. Народ наш давно уже на трактора пересел. И ты меня этим своим шепотом только на важное решение настроила: послезавтра приезжаю в город, поступаю на курсы – и тем летом сам к тебе за рулем своего автомобиля…

– Мам, ты что, мам? Это уже невиданное что-то!… – Это будто громом раскололо тишину – так разрыдалась мама – в крик, взахлеб, еле остановилась…

Мишка из двери просунул морду – что у вас стряслось? А мать и ему и Диме, как-то срочно поменявши осанку, слезы вмиг вытерши, улыбка наружу – объяснила очень убедительно и абсолютно несуразно:

– Ну, и все, ну и поговорили, ладно! Очень хорошо, пора бы и поспать! Миша, чух на постельку! Димка, чух на свою! И не моргай на меня – что же я, не могу от радости за вас и поплакать?