душевное равновесие.

Абу-ль-Хасан, наконец, дотянул туфлю и таки приложился к ней, и судорожно дергающийся султан ничего не смог поделать.

— Нет, сегодня же, до заката велю повесить тебя и сорок твоих близких. Сейчас же отправлю глашатаев кричать на всех улицах и улочках Ахдада о том, чтобы приходили посмотреть на казнь визиря Абу-ль-Хасана из рода Аминов.

— Повелитель, заклинаю тебя именем Аллаха, не принимай скорых решений, вспомни слова поэта:

— Но тот же поэт сказал:

Ты хуже гуля! Те хоть прямо едят людей, не притупляя бдительность сладкими речами. Ты змея, да змея, пробравшаяся в теплую постель и ждущая своего часа, чтобы укусить! Нет, не повесить! Слыхал я в заморских странах, где живут только кафиры и люди книги (а им — на все воля Аллаха — уготован шестой, предпоследний слой ада — аль-Хутама) провинившихся привязывают к колесу. Большому колесу, и ломают руки и ноги. Так, только так умрешь ты! Подобно неверным, подобно огнепоклонникам и — если будет на то воля Аллаха — попадешь в седьмой — последний слой ада — аль-Хавия, который уготовал Аллах для лицемеров, а не в легкий Джаханнам — для тех, кто умер без покаяния.

Вчера, еще вчера, с утра, день славного визиря города Ахдада — Абу-ль-Хасана начался более чем удачно. Он возблагодарил Аллаха за такое начало дня, и хотя Абу-ль-Хасан сам привел себя к сегодняшним обстоятельствам, ничто не предвещало…

2 Рассказ о визире Абу-ль-Хасане и о еврее Ицхаке, и о том, что случилось между ними

— Десять тысяч динаров, о щедрейший среди визирей и, клянусь верой моих предков, меньше я не могу взять, и лишь забота о твоем, о мудрейший среди визирей, положении заставляет меня настаивать на цене, в противном случае, я бы скинул, да что там — подарил товар, только лишь за удовольствие видеть и говорить с сиятельнейшим из сынов Измаила.

Визирь Абу-ль-Хасан после утреннего намаза пребывал в благостном расположении духа. С утра он — хвала Аллаху — имел удовольствие вкусить ароматный кебаб, затем поел риса с медом. Приближался месяц рамадан и по велению Аллаха всевидящего и всезнающего — от фаджра до магриба запретны утренние вкушения, равно как и полуденные, и вечерние. А визирь Абу-ль-Хасан любил вкушать, посредством чего и приобрел неторопливость суждений, свойственную ученым мужам, а также тучность, отнюдь им не характерную.

— Что ты такое говоришь, неверный, как это не можешь снизить цену из заботы обо мне!

— О щедрейший среди визирей, послушайте бедного торговца Ицхака. Вот продам я вам невольницу за пять тысяч, и когда сиятельнейший господин будет идти по улице, утренней улице славного Ахдада, люди станут говорить: «Вот идет визирь Абу-ль-Хасан из рода Аминов, он купил невольницу за пять тысяч динаров. Разве он самый бедный человек в городе? Разве славный род Аминов обнищал? У купца Нурулы есть белокурая франкская невольница за пять тысяч, но разве равны визирь Абу-ль-Хасан и купец Нурула? У кади Салаха есть темнокожая текрурка за восемь тысяч динаров, но разве выше кади Салах визиря Абу-ль-Хасана!» Нет, клянусь здоровьем моей бабушки Хавы, а вы знаете мою бабушку Хаву — ей столько лет, сколько этому миру и, клянусь создателем, она еще увидит его конец. Так вот, клянусь здоровьем моей бабушки Хавы, я не осмелился бы предложить вам невольницу дешевле, чем за десять тысяч динаров, но — кривой, с желтым ногтем палец еврея указал в расписной потолок жилища, призывая его в свидетели, — и не дороже пятнадцати тысяч. Ибо не далее как в прошлом месяце, славном месяце раджабе, я имел удовольствие продать господину вашему и нашему — султану Шамс ад-Дину Мухаммаду нубийскую невольницу за пятнадцать тысяч динаров. А кто такой бедный Ицхак, чтобы ставать между двумя такими большими людьми, как султан Шамс ад-Дин Мухаммад и визирь Абу-ль-Хасан? Кунжутовое зернышко, которое без труда перемелют жернова вашего величия. Именно поэтому, я прошу за эту невольницу всего лишь десять, а никак не пятнадцать тысяч полновесных (а каких же еще) дамасских динаров. Но, клянусь здоровьем бабушки Хавы, а, как вы знаете, она вознамерилась дожить до страшного суда, эта невольница, жемчужина среди невольниц, стоит никак не меньше пятнадцати тысяч, да что пятнадцати — двадцати тысяч! Но двадцать тысяч динаров — это цена халифа, а я пришел к вам, достопочтенный Абу-ль-Хасан и прошу всего-навсего десять.

Еврей замер в поклоне, изобразив крайнюю степень почтения.

— Согласен, речи твои не лишены смысла, но ведь ты не желаешь даже показать товар!

— Ай, визирь, — Ицхак цокнул языком и даже всплеснул руками, — если вы увидите эту невольницу, если вы бросите всего один, даже мимолетный, как дуновение ветра взгляд, разум покинет вашу мудрую голову, ибо как сказал поэт:

Что говорить, даже я, а ведь у меня есть жена — смиреннейшая среди дочерей Евы — необъятная Сара, вы знаете мою Сарочку? — Абу-ль-Хасан кивнул, о да, Сарочку он знал, знал и сочувствовал Ицхаку за то, что вера того не позволяла взять ему развод. — Так вот, даже я, рискуя вызвать неудовольствие Сарочки, а это, как вы можете догадаться, пострашнее страшного суда, едва не набрался храбрости, чтобы оставить себе этот цветок сред невольниц. Но, хвала создателю, одумался, ибо страшный суд на миг оказался ближе ко мне, чем к остальным созданиям господа. Что же касается вас, о визирь Абу-ль-Хасан, который не имеет счастья иметь в своем доме женщину, подобную моей несравненной Сарочке, нет, я не покажу вам невольницу, сохраняя ваше душевное спокойствие, пока она не станет всецело вашей. Но что могу сказать, она обладает всеми качествами красоты, как то: миловидность лица, гладкость кожи, красивая форма носа, привлекательность черт, а завершение красоты — волосы. И всеми этими качествами она обладает в полной мере, и даже сверх того. А главное украшение сей прекраснейшей среди дочерей Хавы — родинка, родинка, подобная кружку амбры над верхней губой. Как говорил поэт: