И еще:

Вот, насколько она прекрасна. И если вам и этого мало, я скажу, что она с гладкими щеками, высокой грудью, длинной шеей, крутыми бедрами, глаза ее, как глаза газели, брови, как луки, уши, как мешочки, груди, точно гранаты, рот — печать Шломо, губы, словно кораллы и сердолик, стан подобен ветви ивы, и она стройна, как тростник, а дыхание ее — бальзам. И разгоняет она заботы нежностью своего кроткого сердца, исцеляет болезнь звучными, сладкими речами, и это лишь малая толика присущих ей достоинств.

Абу-ль-Хасан почувствовал некоторое томление пониже пупка. Ицхак — седой, сгорбленный старик, когда доходило до товара, умел описывать его, подобно увлеченному безусому юноше, или будить юношу в покупателе.

— Введи ее! — голос визиря Абу-ль-Хасана прогремел, подобно послегрозовым раскатам, или — что не менее страшно — подобно гласу сиятельнейшего Шамс ад-Дина Мухаммада, когда тот оглашал свою волю.

— Господин…

Абу-ль-Хасан остановил возражения Ицхака движением длани. Пухлой длани с переливающимися перстнями на каждом из пальцев.

— Если она так же прекрасна… если она в половину так же прекрасна, как описываешь ее мне ты, неверный, клянусь Аллахом — да будет он превознесен и прославлен, я дам тебе за эту невольницу… двенадцать тысяч!

— О, мудрейший среди визирей…

И снова сияние перстней остановило причитания старца.

— Но, если она… — в голосе снова проступил гром, а редкие брови сдвинулись к переносице, — ты не получишь ничего, грязный еврей! Ни данника!

Ицхак отпрянул в ужасе. И даже закрыл лицо руками. Сухими руками с синими венами.

Купцом еврей был отменным, но актером никаким. Слишком притворно. Абу-ль-Хасану показалось, он видит, как сквозь вены посверкивают лукавые глазки Ицхака. Может, хитрый еврей, зная характер Абу-ль-Хасана, рассчитывал на такой поворот разговора с самого начала. Что ж, тем лучше, значит, новая невольница торговца действительно хороша.

Абу-ль-Хасан нетерпеливо заерзал на подушках, нежнейших подушках, набитых страусовым пухом, в один момент сделавшихся жесткими.

Ицхак доковылял до дверей, сделал знак слугам, и девушку ввели.

В подушки, вместо перьев птицы, будто натолкали камней. Крупных камней с острыми сторонами.

Черная хабара прикрывала лицо, плечи, стан и прочие достоинства товара. Впрочем грудь — высокая, достаточной полноты поднимала шелковую ткань, да еще бедра, пышные бедра. Как сказал поэт:

С ловкостью факира, Ицхак сдернул хабару, открыв лицо невольницы.

Дыхание Абу-ль-Хасана задержалось в груди, а затем с шумом вышло наружу. Визирь славного города Ахдада испытал одновременно восхищение и сожаление.

Восхищение от того, что торговец оказался прав.

— Ты получишь свои двенадцать тысяч, Ицхак.

Сожаление — правота торговца оказалась сверх слов его. Невольница была вдвойне прекрасна. Подобная красота не для визиря — смиренного слуги. Подобная красота для… султана.

3 Продолжение рассказа о Шамс ад-Дине Мухаммаде — султане славного города Ахдада и визире его Абу-ль-Хасане

— Что молчишь, жеребец! Объездил кобылку!

Страшен гнев. В гневе Кабил лишил жизни своего брата Хабила, в гневе говорят слова, о которых потом жалеют, в гневе совершают поступки, о которых потом жалеют, но втройне, вдесятерне страшен гнев султана Шамс ад-Дина Мухаммада, ибо гнев его — смерть для подданного. Длинная конопляная смерть с петлей на конце. И если посетит светлейшего сожаление, что до него тому, чью душу уже ласкают черноглазые гурии. На все воля Аллаха! Кроме сияющего Джанны, Господин Миров создал еще огненный Джаханнам и семь слоев, и первый слой для ослушников из правоверных, умерших без покаяния, и второй слой — для неверных, и третий слой для Яджуджа и Маджуджа, и четвертый слой для племени Иблиса, и пятый слой для переставших молиться, и шестой слой для евреев и христиан, и седьмой, последний слой для лицемеров.

— Как посмел ты, неблагодарный, как ты даже подумал, после этого… своему господину…

Узор сафьяна натирал губы. Султан прыгал на одной ноге. Левой, ибо, как сказано — в отхожее место входите с левой ноги, а выходите с… Мысли необъезженными табунами неслись в голове. Голове, обмотанной запрещенной, но такой приятной потному лбу, шелковой чалмой.

Он поднес невольницу султану. В тот же день, после зухры — полуденной молитвы. Аллах свидетель — жаль было двенадцати тысяч, двенадцати тысяч полновесных дамасских динаров. Но что деньги — пыль под стопами Аллаха. Еще больше жаль было невольницы. Глаз, напоминающих серн и газелей, бровей, подобных луку новой луны в шабан, щек, как анемоны, рта — Сулейманова печать, губок, как коралл, зубов, как стройно нанизанный жемчуг, груди, словно мраморный бассейн, пупка вмещающего унцию орехового масла, стана, похожего на букву алиф. И конечно — родинки над верхней губой, подобной кружку амбры.

Но что красота — пыль под ногами Аллаха.

Прознай султан о новой наложнице в гареме визиря — а слух об этом непременно достигнет ушей Шамс ад-Дина — о ее красоте, и прелести, и соразмерности, желание увидеть товар поселится в груди повелителя.

Дальше Шамс ад-Дину достаточно одного, легкого, как дуновение ветра взгляда на прекрасное личико Заримы — а именно так звали наложницу — чтобы ту же голову посетили совсем иные мысли. И мысли эти — о том, как заполучить прекрасные глаза серны, губы — коралл, груди — мрамор и ровный стан, и самое главное — родинку, подобную кружку амбры.

Абу-ль-Хасан знал, случись подобное, упади он в ноги повелителю, умоляй принять в подарок прекрасный цветок Зариму, Шамс ад-Дин Мухаммад холодно отвернется от своего визиря. Недостойно султана брать то, чем пользовались слуги. По городу, по соседним городам пойдут слухи — султан Ахдада взял наложницу после своего визиря. О-о-о, слухи, как сказал поэт:

Но… прикажи повелитель казнить