горели экономии и фольварки там бунтовали мужики, и шел слух, что в Оргеевском лесу во главе шайки отчаянных головорезов засел Гришка Котовский, девятнадцатилетний сын механика на паровой мельнице Ганчешты, и что пожары — дело его рук.

Здесь, по эту сторону Днестра, было спокойнее, хотя конные стражники и тут меньше чем повзводно не решались входить в лес. Казачья сотня седьмые сутки стояла под седлом.

Каждую ночь на фольварке играла музыка, и на зеркальные окна первого этажа падали причудливые тени танцующих пар — пьяные донцы до рассвета танцевали с графскими камеристками.

На скотном дворе ночью храпели оседланные кони, и дневальные коноводы валялись тут же в соломе и навозе под ногами лошадей, сжимая в оцепеневших от пьяного сна руках заряженные винтовки. На всех дорогах, ведущих к селу и фольварку, стояли заставы.

В этих местах даже старики не помнили таких святок. Пьяные казаки на улицах деревни хватали гуляющих девок; парни сидели дома, занавесив окна; кое-кто из молодых уже перемахнул туда, за Днестр.

Есаул запретил после двенадцати часов ночи выходить из хат. На вечерницы сходились с заходом солнца и возвращались домой, когда наступало утро.

В каждой деревне гадают по-разному. Сложный этот ритуал, передаваемый из поколения в поколение, особенно замысловат в тех местах, где поблизости лес, овраги, мельницы со старыми плотинами, что-либо страшное наконец. Каждый год на святках деревенские девушки пытают судьбу.

На краю села над ставом, где возвышается традиционная мельница и перекинута плотина, в гуще грушевых деревьев, обсыпанных снегом, белеет кособокая хата. Общество выстроило ее для сельской школы. Хата была совсем новая, но в первую же зиму она повалилась набок. В крохотном мезонине под соломенной крышей сквозь тонкое сукно не то одеяла, не то ковра мигает свет керосиновой лампы. Люди спрятали свет от казаков, но снаружи свет этот все-таки виден он то мерцает, то вновь скрывается, как болотный огонек.

В этом мезонине живут сельская учительница, девушка, приехавшая из города, и двенадцатилетняя нищая. Учительницу поместили сюда по необходимости, нищую-девчонку — из сострадания.

На скатерти, расшитой пестрой шерстью, поставлены несколько убогих бутылок и тарелки с разной снедью.

Если, как гласит предание, откинуть щеколду и сидеть целый час совершенно тихо, то в эту ночь, последнюю ночь святок, ровно в двенадцать часов должен прийти особенный человек, суженый. Даже если он вскоре уйдет, это еще не беда все равно рано или поздно он вернется, или придут его сваты.

Девушка, приехавшая из города, где ходят трамваи и на каждом перекрестке стоят толстые городовые, с видом которых не связаны никакие сказания, и маленькая нищенка, плод случайного поповского блуда, затаив дыхание ждут суженого, и каждая из них в душе уверена, что суженый будет именно ее.

В городах никогда не бывает так тихо за полночь, как в деревне. Полночные петухи — это вымысел поэтов; петухи в деревне начинают петь в начале первого часа, в полночь же почему-то не лают даже псы. Именно по этой необъяснимой причине двенадцать часов ночи в сказках всех народов и всех эпох всегда играют какую-то особенную роль.

Стенные часы-ходики в школьном мезонине показывали ровно двенадцать часов, когда в окно кто-то постучал.

Стук раздался в верхней части окна, и было ясно, что стучат нагайкой с лошади.

— Тьфу, опять казаки, — сказала учительница шепотом и нехотя крикнула в окно — Дверь отпер-та, входите!

Там, за окном, кто-то долго возился с лошадью; потом неизвестный тяжело затопал по скрипучему снегу, и тихонько заржала лошадь.

За окном возились так долго, что учительница, накинув кожух, выскочила в сени и открыла двери во двор.

Высокий, худой человек привязывал лошадь у ближайшей груши. Свет из сеней блеснул на минуту на покрышке седла, и учительница с изумлением увидела серебряный герб князей Кантакузиных, бессарабских богатеев, фаэтон которых со старой княгиней под усиленным конвоем стражников лишь недавно промчался через Тираспольский мост. Княгиня спасалась от мужицкого бунта.

Высокий человек вошел в хату, задев в сенях учительницу по лицу замерзшим краем башлыка. Синий кожух, опушенный серым каракулем, был весь покрыт инеем точно так же, как башлык и высокие охотничьи сапоги, — человек, видимо, проехал по морозу не один десяток верст. Он долго вытирал в сенях ноги и все-таки наследил в комнате большими мокрыми пятнами. Окоченевшие пальцы с трудом развязали закрахмаленный морозом башлык, из-под башлыка выглянуло чернобровое курносое лицо. Человек улыбался.

Он никому не сказал ни слова, как будто бы зашел к себе домой. Задумчиво постоял перед кривобоким зеркалом и характерным жестом потянул себя за нос. Потом вдруг повернулся к девушкам и снова улыбнулся.

И сразу пропали и страх и недоумение. Человек, который так неожиданно и просто улыбался без всякого повода, не мог нести с собой никакого зла.

Высокий юноша, не спросясь, сел за стол и налил себе подряд три стакана вина. Он не хмелел, только лицо его, покрасневшее на морозе, начало чуть-чуть бледнеть.

— Какой сегодня день — спросил он, заметно заикаясь не то с мороза, не то от застенчивости. — Ах да, вспомнил. Ну, как живете? Как у вас казаки веселятся?

— Вы через лес ехали — спросила вдруг учительница, и глаза ее остановились на липких пятнах смолы и лесной зимней трухе, осевшей на брюках и застрявшей в каракулевой опушке.

— Через лес, — ответил, не задумываясь, странный гость, — и я очень устал, но мне сейчас же нужно ехать дальше. Спасибо за угощение. Когда будете на ярмарку в Кишинев ехать, заезжайте к нам в гости, кантакузинские мы. Там всякий вам покажет.

И, не назвавшись, высокий человек снова потянул себя за нос и стал завязывать башлык.

В двенадцать часов ночи случаются всякие чудеса, особенно на святках, и в поведении незнакомца в конце концов не было ничего особенного, странного. Он проворно отвязал лошадь, которая даже не подняла головы и лишь устало переставила ноги.

Уже сидя на коне, полуночный гость подъехал к хате; из сеней учительница светила ему, высоко подняв мерцающую от легкого ветерка керосиновую лампу.

— Послушай-ка, красавица, — сказал вдруг кантакузинский человек, — дай-ка мне спичек на до-рогу, а то я свои где-то обронил. Попадешь к нам, тебе как-нибудь наш князь отдаст.

Учительница вынесла обрывок папиросной бумаги, горсточку тертого крестьянского табаку и початую коробку спичек. Человек взял только спички и сказал не задумавшись:

— Спасибо, не курю, ну, прощайте пока.

И поехал шагом из ворот, сразу же с дороги