– Что там у тебя? – спросил он.
На клочке бумаги печатными буквами было написано: «Маша. 10 лет. Ребенок-дебил».
– Вона как… – сказал дядька. – Ну, дебил, не дебил, а в лесу не дело одной мерзнуть. Вот сейчас зайца приготовим, дождь переждем и пойдем с тобой в деревню. А там и поглядим, где тебе дом новый искать… Может, в приют какой определят.
Два дня лил дождь. Мужичок обе тушки заячьих уж освежевал да в имеющейся в доме старой посуде в дождевой воде приготовил. Девочка жадно ела, но по многу он ей не давал, кишки ее берег.
На третий день вышло солнце. Связав из одеяла какие-ни-какие лапти для Маши, повел дядька ее в деревню свою.
Думали там, что с девкой полоумной делать, и ничего не придумали. Никто за нее браться не хотел. А мужику жалко девочку было, один он жил, да себе оставлять все же не решался – странная она была.
Благо, бабка одна посоветовала ему отвести больную девочку туда, где ведьмы живут. Мол, они странных любят, примут. А, коли не примут, то не особо-то и жалко – все равно толку с нее не вышло бы.
И мужик повел. Старые валенки нашел на нее, тулуп у соседей дряхлый взял, платков, от мамки что оставались, намотал на девчушку. И повел.
Дня три шли они, пока посреди лесу их дивчина не встретила. Молодая, красивая, глаза карие…
– Чего тебе? – спросила она. Огляделся дядька по сторонам, никого не было. Откуда она взялась-то?
– Я тут это… – стал он заикаться, крепче держа девочку за руку.
– Ведьм ищешь? – спросила та прямо.
– Ага, – удивился мужик, – ищу.
– Кого ж ты к нам привел?
Сглотнул слюну дядька, когда услышал слово «нам».
– Так вот, – ответил он, – полоумная… В лесу нашел. Посоветовали к вам… Я как ее нашел, думал, не выживет… Она, видать, долго сама в лесу жила. Не знаю, даже, чем и кормилась там…
– Ты правильно сделал, – улыбнулась молодая женщина, – правильно, что привел ее сюда. Подведи, не бойся.
Дядька подвел девочку и протянул бумажку.
– Я читать умею, обучен… это при ней было.
– «Ребенок-дебил…»
– Да, так оно и есть, полоумная, – подтвердил мужик.
Женщина молодая присела перед девочкой, погладила ее по головке и уставилась на нее пристально. Дядька назад попятился: глаза у молодухи той до того страшными сделались, что душа у него в пятки ушла. Но собака, что рядом была, не зарычала, тихо стояла, наблюдала внимательно.
– Да ты у нас никак ласточка, правда, Марусь? – произнесла женщина. – Перевертыш… От того и полоумной тебя прозвали… Не такая ты, верно?
Девочка закивала головой. Мужик дивился – впервые за то время, что девчушка с ним была, она отреагировала на речь человеческую.
– Не бойся, Маша, отныне все будет хорошо, – улыбнулась женщина, а глаза ее прежними стали. Не применяла она к дядьке своих чар, не было в том нужды.
– Ну, я пойду? – скромно спросил он.
– Иди, а Машу я к себе заберу. Не волнуйся за нее.
– А она правда, того… дебил?
Ягарья рассмеялась.
– Дебил тот, кто ее так величал… Нормальная она. Просто немного другая…
***
Утром, когда дождь утих, Настя с Татьяной да Вера Никитична с Шурой пошли на могилку. Они еще издалека заприметили какое-то бело пятно.
– Маруся, – шепнула Таня и побежала в сторону небольшого кладбища.
Нагая девушка, скрутившись от холода, лежала в грязи на том месте, где была могила Ягарьи.
– Маруся! Что же ты! – закричала Вера Никитична.
Они подняли ее, Шура быстро сняла с себя старое пальто, Настя платок, укутали промерзшее и дрожащее тело.
– В баню ее, скорее! Отогреть! – кричала Настя.
Никитична с дочкой вдвоем взяли Марусю и спешно понесли ее в сторону усадьбы. Таня побежала вперед, чтобы сказать остальным, что срочно нужна баня.
Благо, с вечера остыть не успела. Жар пошел быстро. Татьяна суетилась, готовя отвары для Маруси, чтобы не дать ей умереть от переохлаждения или от простуды. Никто не знал, сколько часов она пролежала на сырой, холодной земле.
– Я вчера из лесу, с березки смотрела за вами, когда вы… ну это… – смогла сказать Маруся, когда зубы ее перестали прыгать. – Только дождь шел сильный. Я не могла лететь. А потом сил не было. Вот я там и осталась…
– Ничего, девка, ничего, – успокаивала ее Вера Никитична, подливая в таз горячей воды, – ничего… Все образуется. Танюша вон вовсю уже тебе снадобья варит. Не даст помереть…
– А Павловна-то померла… – сказала девушка и разрыдалась.
– Ну, полноте… Пройдет… Все пройдет…
– А где Анастасия Петровна?
– Ей в баню не можно. Она пока тебе постель готовит чистую, теплую, перинку сейчас взобьет. И ты тут же согреешься! Намерзлась, наплакалась… Хватит с нас горя. Отогревайся, не захворай…
***
Еще год после тех событий немцы хозяйничали на Брянщине, полный год леса эти кровью пропитывались. Деревни рушились, скотина резалась, поля и огороды вытаптывались, люди гибли.
В усадьбу нелюди наведывались, и не раз. Благо, орудий так и не пригнали. Не знали немцы, что там их смерть может поджидать: то хворь находила на тех, кто захаживал, то сами себя убивать начинали, то сослуживцев расстреливали.
Пришлось из-за них баню спалить. Заблукали, видать, трое солдат германских в лесу. То ли партизан выискивали, то ли сами от них деру давали. Вышли они аккурат к усадьбе, ровнехонько к бане бабской, точно, как за год до них пришли двое раненых русских. В маленьком окошке бани горел свет: в предбаннике стояла керосиновая лампа. Приоткрыв дверь, фрицы увидели двух обнаженных женщин: одна была явно немолодой, а вторая годилась ей в дочери и фигурой обладала отменной.
То были Вера Никитична и Шура, дочка ее. Вдвоем мыться ходили, любили они наедине время проводить, разговаривать. Уж как немцы меж собою условились – неважно, но двое из них ухватили Никитичну, держа ее за руки и закрывая ей рот, а третий, с довольной и мерзкой улыбкой, надвигался на Шуру. Шура не реагировала – не впервой немец на нее позарился, смотрела на него равнодушно, не пытаясь прикрыться. Только в приоткрытую дверь, ведущую в предбанник, поглядывала. На окошко, где лампа стояла.
В предбаннике становилось все светлее, но немцы не обратили на это внимания. Затем раздался
