- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (6) »
затвердевшие пряники, которыми можно забивать гвозди.
Мы улеглись в салоне автобуса. У Грома оставались сигареты, в моем кармане лежал большой «Сникерс». Через минуту мы уже смаковали послевкусие шоколадки.
– Надо им меньше класть туда орехов, – сказал Вася.
– А ты привереда, рядовой Гром, – ответил я.
– Из меня получился бы неплохой маркетолог.
– Скорее, технолог.
– Ладно, Тим, давай поспим. Хрен его знает, что будет в казарме, когда нас привезут обратно.
Гром тут же засопел. Это была его удивительная особенность мгновенно выключаться. Странно, что с такими способностями он не умел спать стоя. Постепенно и я стал проваливаться в сон.
*** Море показалось большим тёмным пятном. Где – то поблескивала рябь, отображая свет луны. В воздухе чувствовалась свежесть, ветер обдувал наши лица. На площадке для волейбола колыхалась плохо натянутая сетка. Мы шли по побережью, оставляя следы на песке… Ночь успокоила город, опустилась тишина и прохлада. Мы оба молчали, каждый из нас ждал, когда заговорит другой. Она взяла меня за руку: – Я очень чувствую виноватой себя перед ним, но я ничего сделать не могу, если меня тянет к тебе. Он многое сделал для меня. Я не могу его бросить. Меня родные не поймут. Ты знаешь, что я живу у него!? – Нет, я не знаю я про это. – Ты обиделся на меня? – Нет. Не обиделся. Если для тебя этот человек многое сделал, то не делай ему больно. – Хватит, не говори так! А то ты делаешь больно мне! Я люблю тебя! Я достал из кармана пачку сигарет. – Ты опять закурил? – Просто так иногда легче. – Тогда давай курить вместе. – Нет, тебе я не позволю! – Ну, давай, давай,– Ника улыбалась. Я нарисовал на песке огромное сердце, чтобы мы могли поместиться внутри вдвоем. Катившиеся морем волны не могли до него достать. Мы сидели, прижавшись друг к дружке. Никто не спешил, только время, проклятое время, – это всё что у нас есть – которое приближало к разлуке, к утреннему рейсу на самолёт. Я курил и смотрел куда-то далеко, разговаривая там с самим собой. Счастье было здесь, рядом. Вся моя жизнь теперь заключалась в ней: в её дыхании, глазах, запахе… – Не молчи. Давай-ка поиграем лучше в одну игру и, выброси, наконец, свои сигареты, я не хочу дышать этим дымом – Давай. Во что будем играть? – Ты мне задаёшь любой вопрос, который тебя интересует! Я тебе отвечу, а потом я тебе! – Расскажи мне про свою мечту. – Моя мечта никогда не исполнится! Я мечтаю отправиться в путешествие на большом воздушном шаре с любимым человеком – Может твой любимый путешественник на шарах, – я рассмеялся – Ну, это правда! – Ника обиделась и ударила меня в плечо.– А потом я ещё хочу приземлиться на остров и зачать там ребенка – Ты какого-то фильма видимо насмотрелась. – Иди в баню! Я думала, ты поймёшь. – Не обижайся. Задавай следующий вопрос. – Какое время года я больше всего люблю? – Весна? – Нет! Осень! Я люблю смотреть, как падают разноцветные листья, я люблю брать листья и подбрасывать их вверх! Разговор все же не клеился. По крайней мере я с трудом выдавливал из себя каждое слово. Впереди, в море, резвилась парочка. В темноте были видны только силуэты. Как они оказались здесь, непонятно, – до этого мы их не видели – но они нарушили нашу идиллию. Образовавшийся контраст счастья и предстоящей разлуки подгонял огромный ком горечи, злости к горлу. Это было чувство обиды, несправедливости, невозможности что-то изменить, когда самый лучший выход представляется невыносимой мукой. Надо было уходить, окончательно, бесповоротно. Это не может продолжаться вечно. Боль притупится, а раны, у кого их нет?
*** В субботу в армии по традиции вылизывают до блеска каждый угол. Тут можно попасть на «взлетку», можно в сортир, на лестничную площадку или в Ленинскую комнату. Все это не очень приятные занятия, а в особенности времяпрепровождение рядом с солдатскими «очками» и писсуарами. Но можно остаться убирать
*** Море показалось большим тёмным пятном. Где – то поблескивала рябь, отображая свет луны. В воздухе чувствовалась свежесть, ветер обдувал наши лица. На площадке для волейбола колыхалась плохо натянутая сетка. Мы шли по побережью, оставляя следы на песке… Ночь успокоила город, опустилась тишина и прохлада. Мы оба молчали, каждый из нас ждал, когда заговорит другой. Она взяла меня за руку: – Я очень чувствую виноватой себя перед ним, но я ничего сделать не могу, если меня тянет к тебе. Он многое сделал для меня. Я не могу его бросить. Меня родные не поймут. Ты знаешь, что я живу у него!? – Нет, я не знаю я про это. – Ты обиделся на меня? – Нет. Не обиделся. Если для тебя этот человек многое сделал, то не делай ему больно. – Хватит, не говори так! А то ты делаешь больно мне! Я люблю тебя! Я достал из кармана пачку сигарет. – Ты опять закурил? – Просто так иногда легче. – Тогда давай курить вместе. – Нет, тебе я не позволю! – Ну, давай, давай,– Ника улыбалась. Я нарисовал на песке огромное сердце, чтобы мы могли поместиться внутри вдвоем. Катившиеся морем волны не могли до него достать. Мы сидели, прижавшись друг к дружке. Никто не спешил, только время, проклятое время, – это всё что у нас есть – которое приближало к разлуке, к утреннему рейсу на самолёт. Я курил и смотрел куда-то далеко, разговаривая там с самим собой. Счастье было здесь, рядом. Вся моя жизнь теперь заключалась в ней: в её дыхании, глазах, запахе… – Не молчи. Давай-ка поиграем лучше в одну игру и, выброси, наконец, свои сигареты, я не хочу дышать этим дымом – Давай. Во что будем играть? – Ты мне задаёшь любой вопрос, который тебя интересует! Я тебе отвечу, а потом я тебе! – Расскажи мне про свою мечту. – Моя мечта никогда не исполнится! Я мечтаю отправиться в путешествие на большом воздушном шаре с любимым человеком – Может твой любимый путешественник на шарах, – я рассмеялся – Ну, это правда! – Ника обиделась и ударила меня в плечо.– А потом я ещё хочу приземлиться на остров и зачать там ребенка – Ты какого-то фильма видимо насмотрелась. – Иди в баню! Я думала, ты поймёшь. – Не обижайся. Задавай следующий вопрос. – Какое время года я больше всего люблю? – Весна? – Нет! Осень! Я люблю смотреть, как падают разноцветные листья, я люблю брать листья и подбрасывать их вверх! Разговор все же не клеился. По крайней мере я с трудом выдавливал из себя каждое слово. Впереди, в море, резвилась парочка. В темноте были видны только силуэты. Как они оказались здесь, непонятно, – до этого мы их не видели – но они нарушили нашу идиллию. Образовавшийся контраст счастья и предстоящей разлуки подгонял огромный ком горечи, злости к горлу. Это было чувство обиды, несправедливости, невозможности что-то изменить, когда самый лучший выход представляется невыносимой мукой. Надо было уходить, окончательно, бесповоротно. Это не может продолжаться вечно. Боль притупится, а раны, у кого их нет?
Большой и толстый
Младший сержант Архаров недолго продержался на должности старшины. Утром, после зарядки, в расположение казармы пришел дежурный по училищу подполковник Малый. Фамилия офицера не соответствовала его исполинскому телу с ручищами-мельницами. У него даже немного задергался правый глаз, когда он увидел «кипящего» в кровати старшину и, видимо, досматривающего сладкие сны о гражданской жизни. Он взял Архарова одной своей клещней, поднял перед собой и хорошенько тряханул. – «А не охуел ли ты сынок плющить харю, когда все уже давно встали? Или, может быть, мы все вместе тут поспим, а на службу положим большой и толстый?" – извергнул он ртом своей огромной раскрасневшейся головы. Правда, в армии, как и в отечественном футболе, без мата нельзя. Это самые доходчивые и верные слова. Но в этом случае ими ничего не надо было объяснять, они были как бы приговором тупости и легкомыслия человека. – «Виноват, товарищ полковник», – промямлил тоже превратившийся в цвет помидора старшина. Все ждали, что Архарова припечатают к стенке, но Малый всего лишь выпустил его из рук, так что тот плюхнулся мешком на деревянный пол. А спустя несколько часов в казарму пришло сообщение, что любителя поспать снимают с должности старшины. Архарова перевели в какую-то другую казарму училища, предназначенную исключительно для старослужащих солдат. Там были повсюду развешаны камеры наблюдения и никакой свободы в своих желаниях. Проводы старшины получились легкими. Лица многих срочников сверкали от улыбок, а один армянин даже сказал ему вслед: «Ворет кунем». Но тот, кажется, не понял или вообще не услышал известного армянского ругательства.ПХД
Гром ничего не ел уже двое суток, ни с кем не разговаривал, и постоянно курил. Причём делал это в неположенном месте – в туалете, там, где кроме капитана Кулешова никто не имел права сделать и одной затяжки. Ну а если кого-то из солдат застукивали, то наряды вне очереди и самые неприятные работы, вроде чистки канализации, были обеспечены. Васе было безразлично, заметят его или нет и, может, эта утвердившаяся в нем ко всему апатия сыграла свою роль – его никто так и не застал курящим в казарме. На ужине он сделал только пару глотков чая, постучал по столу деревянным пряником и вышел в холл столовой. После приема пищи солдаты собирались там и организованно направлялись в расположение роты. Я встал из-за стола раньше обычного, накинул бушлат и подошел к нему. – Гром, может соизволишь рассказать, что все-таки случилось? – Тим, отстань. Тебя это не касается. Все выяснилось во время проведения ПХД. Именно тогда я ощутил крепкий удар в челюсть маленького громовского кулака.*** В субботу в армии по традиции вылизывают до блеска каждый угол. Тут можно попасть на «взлетку», можно в сортир, на лестничную площадку или в Ленинскую комнату. Все это не очень приятные занятия, а в особенности времяпрепровождение рядом с солдатскими «очками» и писсуарами. Но можно остаться убирать
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (6) »