Анастасия Муравьева Лети, голубок

Владимир жил вдвоем с матерью. Отца он не помнил. Память возвращала смутные обрывки – бугристая щека, жесткие ладони, суконный рукав пальто, о который он трется щекой, его берут за руку и ведут, вот и все.

Его приводят в пустую комнату, вдоль стен стоят стульчики, на которых почему-то сидят не дети, а игрушки, свесив головы. Он осторожно берет пустой стульчик, словно игрушки возмутятся, и взбирается на него, чтобы выглянуть в окно. В окне ничего не видно, сплошная темень и тропа в снегах, по которой быстро идет человек. Человек похож на бесформенный куль в пальто, но Владимир почему-то знает, что это его отец. Толстая женщина подходит, берет Владимира за руку и начинает махать ею. Махать глупо, потому что его все равно никто не видит, а человек внизу даже не оборачивается. Владимир дышит на стекло и рисует на нем пальцем, это интереснее, чем смотреть вслед уходящему. Его снимают со стульчика, ставят на пол, и теперь все, что он видит теперь перед собой, – это мясистый стебель алоэ с тоненькими колючками. Он пробует пальцем – точь-в-точь суконный рукав пальто.

Владимир и мать помнил плохо, несмотря на то, что прожил с ней всю жизнь. Однажды, когда ему было лет пять, он потерялся в очереди. Владимир несколько раз пробежал вдоль унылой шеренги одинаковых людей, и не найдя матери, заплакал. Она окликнула его, а потом, высвободив руки, которые всегда держала засунутыми в карманы (и он унаследовал эту привычку), втащила его вглубь очереди. У нее были жесткие ладони, такие же грубые, как у отца, только меньше. Владимир запомнил серое пальто, черные сапоги, а вот лицо совсем размыто. Даже лицо продавщицы он запомнил лучше, когда мать подняла его к прилавку: «Нас двое! Видите, двое, по кило в руки!». Продавщица скривилась, жирные губы, редкие брови, и швырнула на прилавок два пакета, Владимир схватил добычу, и мать, улыбнувшись, погладила его по голове.

Дома они почти не разговаривали. Владимир не интересовался ее жизнью, а она не заговаривала с ним. Когда он окончил школу и устроился на завод, мать сначала спрашивала, что он будет на ужин, а потом просто говорила тихо: «Еда готова» и уходила к себе, прикрыв дверь. Владимир слышал только бормотание телевизора, и с годами забыл не только ее лицо, но и голос.

Мать умерла тихо, во сне. Утром он встал, удивившись, что не видит крадушейся фигурки в байковом халате, которая вечно боялась его потревожить, но от этого еще больше раздражала, попадаясь на глаза. Не нашел он и сваренного вкрутую яйца в алюминиевой кастрюльке на плите, и сразу понял – мать умерла. Он распахнул дверь ее комнаты и увидел мать не свернувшейся клубочком, как она обычно спала, а распростертой на спине, с открытым ртом и закатившимися глазами. Владимир подошел к изголовью кровати, всматриваясь в ее лицо – оно исказилось после смерти, и он не находил знакомых черт, потому что помнил только размытые пятна, жесткие ладони, колючий рукав и больше ничего.

Занимаясь похоронами, Владимир нашел старую телефонную книжку и стал думать, кого позвать на поминки. К его удивлению, у матери оказалось много знакомых. Он позвонил наудачу по случайным номерам, но все, кто подходил к телефону, говорили, что хорошо знали мать, вздыхали, ахали и обещали прийти на похороны. Владимир с удивлением узнал, что мать до последних дней играла в любительском театре. От нее остался старенький телефон, и там сохранились фотографии, снятые неумело и с размытым фокусом.

Владимир мельком просмотрел их. В театре ставились разные пьесы – классические, с актрисами, наряженными в шляпки и кринолины, и современные, где на сцене воздвигали сложную конструкцию из перевернутых стульев, а актеры были затянуты в трико и обуты в туфли с острыми носами. Матери на фотографиях не было. Она так и осталась незаметной, размытым серым пятном выглядывая из-за кулис, всегда в тени и не в фокусе, ни разу не попав в объектив.

На похороны пришли не только старухи, как ожидал Владимир, было много и сравнительно молодых женщин, его ровесниц, и даже несколько согбенных мужчин, которые пригодились, когда стали выносить гроб. Женщины из любительского театра, столпившись кучкой, всхлипывали. Неопрятная старуха стояла возле ямы, которую бойко копали, звеня лопатами, два подсобника в оранжевых жилетах. Старуха причитала, заламывала руки, опасно скользя по краю ямы резиновыми ботами, и Владимир боялся, что она оступится и упадет. Старуха рассказывала о том, какая его мать была талантливая, мастерица эпизода. Даже проходя через сцену с кофейником на подносе, она делала это так, что все провожали ее взглядом, замерев и открыв рот.

Владимир слушал и понимал, что мать так и осталась слепым пятном в памяти этих горе-актеров, сейчас наполняющих словами пустое пространство, в котором она жила. Ни с мужем она не говорила, ни с сыном, ни дома, ни со сцены, прошла и все, с кофейником на подносе. Он, наверное, звенел, как сейчас звенит лопата, ударяясь о мерзлую семью, а все провожают ее взглядами.

Вернувшись в пустую квартиру, Владимир навел порядок в материной комнате, выбросил старый телевизор, а под кружевной салфеткой нашел старую фотографию. В отличие от других, где все выцвело и плыло перед глазами, изображение оказалось четким и даже ярким. На фотографии они были вдвоем с матерью: она еще молодая, он уже взрослый, вероятно, десятиклассник. Фотография была сделана на выпускном, мать улыбалась, даже смеялась в объектив, шарфик на воротнике пальто заколот эмалевым голубком. Владимир долго вглядывался в эту фотографию, потом приклеил на картонку и убрал под стекло. Он вспомнил, что их так развеселило: ему велели обнять мать за плечи, Владимир смутился, и когда фотограф пошутил: «Сейчас вылетит птичка», улыбнулся с облегчением.

Разбирая материны вещи, он нашел эту брошь в виде голубка, роспись по эмали. Брошь облупилась, замочек больше не застегивался, но это был тот самый голубок, украшавший воротник ее пальто. Владимир убрал голубка в шкаф, к фотографии, и лежа один в темноте, долго смотрел на них под бормотание телевизора.

Прошло уже много лет после ее смерти, как вдруг мать приснилась ему и снилась всю ночь. Во сне Владимир обнимал ее за шею, а рядом был отец, от которого не осталось ничего – ни вещей, ни слов. Несмотря на выходной, Владимир проснулся рано, с тяжелой головой и долго раздумывал, к чему этот сон. Взгляд его упал на фотографию с голубком, и Владимир решил, что надо навестить мать на кладбище, где он не был со дня похорон.

С утра зарядил дождь, небо заволокло, он долго ехал