- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (32) »
голубчик, золотой ты мой! дай распрячь лошадку, я опосля поем, – кричал мальчишка.
– И то замерз совсем, куды те справиться!
– Ничаво, дядя, голубчик, ничаво, право-слово ничаво… Ты, Аксюшка, ступай в избу, ишь озябла ты… а я приду.
Не все же понукать да драться: дядя покорился; вскоре все трое взошли на крылечко, а оттуда и в избу.
II. ГОЛЫШ
Хозяйка Антона была не одна: против красного угла избы, почерневшего так, что едва можно было различить в нем икону, сидела гостья, старуха лет пятидесяти. Свет из единственного светлого оконца падал прямо на нее. Сморщенное, желтоватое лицо старухи, осененное космами седых волос, кой-как скомканных под клетчатый платок, ее карие глаза, смотревшие из впадин своих зорко и проницательно, острый тоненький нос, выдавшийся подбородок, лохмотья и клюка – все это напоминало как нельзя лучше сказочную бабу-ягу или, по крайней мере, деревенскую колдунью-знахарку. Но в сущности ничего этого не было: старуха принадлежала просто-напросто к тем жалким побирушкам без семьи, роду и племени, которые таскаются из села в село, из деревни в деревню и кормятся мирским подаянием, или, как выражаются в простонародье, «грызут окна». – Здорово, Архаровна, – произнес Антон, видимо недовольный присутствием гостьи. – Здравствуй, кормилец ты мой, – отвечала, вздыхая, старуха и тотчас же наклонила голову и явила во всей своей наружности признаки величайшей немощи и скорби. – Что те давно не видать в нашей стороне, – заметил мужик с явной иронией, – мы уж думали, ты и вовсе не пожалуешь… – Асинька?… – Аль оглохла, старая? – Не слышу, кормилец… – Что те давно не видать? – крикнул Антон. – Пришла по хлебушко, родимый ты мой, – простонала она жалобно, – не дадут ли на старость люди добрые… – Да, что говорить, – продолжал мужик, пристально на нее глядя, – что говорить, хлебца-то небось и всякому хочется… иной вот и не так чтобы больно нуждается, а глядишь, туда же канючит, словно и взаправду с голоду… – С голоду, касатик, о-ох! с голоду, – отвечала она, принимая последнее слово как исключительно до нее относящееся. – На старости лет куды те горько, и помереть так негде… – И-их, бабка, кажись, уж ты много больно берешь бедности на свою душу, – вымолвил с досадою хозяин, – ишь вон сказывают, будто ты даром что ходишь в оборвышах да христарадничаешь, а богаче любого из нашего брата… нагдысь орешкинские ребята говорили, у тебя, вишь, и залежные денежки водятся… правда, что ли?… Он недоверчиво посмотрел ей в лицо. – Ась?… не слышу, родимый, – произнесла недвижно старуха. – Да полно, так ли? погоди, дай-ка разуться, авось тогда услышишь. Сказав это, Антон подошел к печке и стал раздеваться. Слова его, казалось, однако, произвели на глухую старушонку не совсем обыкновенное действие; лицо ее как бы внезапно оживилось, глаза, которые держала она постоянно опущенными, быстро поднялись и окинули избу. Хозяин подошел к ней и сел на лавочку; лицо Архаровны выражало по-прежнему скорбь и уныние. – Что ты баял, кормилец? Антон повторил побирушке слухи, носившиеся о ней на деревне. – И-и-и! – проговорила она, качая седою головою, невесть чего не скажут злые люди, на злую речь слово купится… – А что им, прибыль, что ли, какая?… ишь ты сколько лет слоняешься по белу свету да окна грызешь! куды девать деньги, – вестимо, хоронишь про черный день… – В чужой руке ломоть велик, касатик, ину пору и хлебушка нетути, не токма что денег, по миру пойдешь, тестом возьмешь… ох-хо-хо!… – Ладно, толкуй, – отвечал, смягчаясь, Антон, – ну, да что тут, я только так к слову молвил; если и водятся деньжонки, так известно, кому до того дело… Варвара! чего нахохлилась? собери обед, смерть есть хоцца, да, чай, и ребята проголодались. Это обращалось к хозяйке дома, невзрачной бабенке, молчаливо сидевшей в углу на скамейке поодаль от старухи. Она не принимала до сих пор никакого участия в разговоре и только изредка поглядывала на мужа. Услыша слова его, она повернула к нему изнуренное, бледное лицо свое, вздохнула и сказала: – Чего я тебе дам, Антонушка… ох, ничего-то у нас нету… – Кажись, намедни лучку осталось? – Нет, не осталось – нагдысь ребята весь поели… – И она снова вздохнула. – Ну, давай хлеба, кваску… да полно тебе день-деньской хохлиться-то… инда тоска берет, на тебя глядя. Варвара поднялась, сняла с полки чашку, нацедила в кувшинчик кваску, потом вынула из столового ящика остаток ржаного каравая, искалеченную солоницу, нож и молча уставила все это перед мужем. После чего она тотчас же уселась на прежнее свое место, скрестила руки и стала смотреть на него с каким-то притуплённым вниманием. – Эй, ребятишки! – крикнул Антон, – вы и взаправду завалились на печку, – ступайте сюда… а у меня тюря-то славная какая… э! постойте-ка, вот я ее всю съем… слезайте скорее с печки… Ну, а ты, бабка, что ж, – продолжал он голосом, в котором не заметно уже было и тени досады, – аль с хозяйкой надломила хлебушка? – чего отнекиваешься, режь да ешь, коли под-кладывают, бери ложку – садись, – человек из еды живет, что съешь, то и поживешь. – Спасибо, отец родной, и то хозяюшка твоя накормила, дай ей господь бог много лет здравствовать… В это время Аксюшка подбежала к дяде, всползла к нему на колени и обняла смуглую его шею тоненькими своими ручонками. – Эка девчонка-то у меня баловливая какая, бабушка, – вымолвил мужик, целуя ребенка. – Эка озор-ливая девчонка-то, – продолжал он, гладя ее по головке. – Садь-ка ты сюда, плут-девка, сядь-ка поближе к своему дядьке-то да поешь… ну, а Ванюшка где?… – А он, дядя Антон, на улицу ушел к ребятам. – Ишь, пострел какой, прости господи, только и норовит, как бы ему из дому прочь; погоди, Аксюшка, дай ему вернуться, вот мы ему с тобой шею-то накостыляем… Слышь, бабка, озорник-ат мой от дому все отбивается. – А господь с ним, не замай его, – молвила Архаровна, – пущай его балует, пока невеличек… – Какой невеличек!… поглядела бы ты на него: парнишка куды на смысле, такой-то шустрый, резвый, все разумеет, даром от земли не видать; да я ведь посмеялся, я не потачлив, что греха таить, а бить не бью., оба они дороги мне больно, бабка, даром не родные, во как, – продолжал он, лаская Аксюшку – во! не будь их, так, кажись, и мне и хозяйке моей скорее бы жизнь опостыла; с ними все как бы маленечко повеселее, право-ну! – Вестимо, они теперь махочки, смыслу нет, а как подрастут, так тебе же спасибо скажут, родимый, за добро твое… – Э! бабка, было бы им ладно, а там что останется от моей бедности, то и им достанется… – Что ж, родимый, – спросила вдруг старуха, – брат небось весточку- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (32) »