светом.

Бячислав благодарит, молитвы читает, а сам за ножом засапожным тянется. Десислава то углядела, рыбкой вперёд бросилась, нож когтями перехватила да и сломала его, а второй рукой рубаху на Бячиславе рванула. Вцепилась когтями в грудь белую, рёбра раздвинула, сердце вырвала да зубами в него вцепилась. Жрёт сердце, с зубов кровь капает, воду мутит. Тут и конец Бячиславу пришёл, очи его закатились да к богам он отошёл.

Десислава сердце доела, с пальцев ошмётки кровавые сбросила. Потом хлопнула в ладоши — по воде рябь пошла, кабак задрожал, народишко кто куда бросился. А как насмелились вновь зайти — ушла вода, и девку морскую с собой забрала. Один Бячислав на полу лежит, как снег белый, мертвей некуда.

Так отомстила Десислава одному из убийц своих, Бячиславу окаянному, что на вёслах в ту ночь сидел. Других же, кто в кабаке был, не тронула — слово своё, Холодной госпоже данное, сдержала.

* * *

По морю-окияну, по водам синим, бездонным, бежит-торопится корабль быстрый, ветер паруса белые надувает. Корабельщики в бороды ухмыляются, наживу предвкушают. То не просто корабль купеческий — груз в трюме потайном схоронен беспошлинный, бестаможный. Да и корабельщики не просты купцы — в семи водах мочены, на семи ветрах сушены, ножами помахивают, зубами посверкивают. Берегись, кто супротив них встать посмеет!

Капитан в трубу подзорную даль оглядывает — спокойно всё, нет стражи королевской, нет пиратов-разбойников. Только волны одна за другой бегут да чайки над водой носятся.

Но чу! — что это за гул под кормой? Почему ветер утих, почему корабль встал, словно на якорь? Что за чудеса, что за наваждение?

Бегают корабельщики, за ножи хватаются, да толку что? Стоит корабль на месте, не шелохнётся.

Тогда капитан клич бросил.

— Эй, — говорит, — молодцы, а ну кто под корму поднырнёт, поглядит, что ни то?

Молчат молодцы, ровно в рот воды набрали. Серчает капитан, хмурится, да что поделать — нет смельчаков, поникли головы забубённые!

Воскликнул тогда капитан громким голосом:

— Эй, ты, враг лихой, покажись-появись, скажи, чего тебе надобно! А то, может, и договоримся о чём!

И раздалось в море-окияне шипенье, ровно котёл с похлёбкой забурлил. Вылезли щупальца кракеновы, синие, обхватили корабль, сжали так, что ажно доски затрещали. А на кажном щупальце — тыща присосок, и мелкие с тарель размером, а которые поболе — те с блюдо будут. Закричали матросы, забегали, саблями замахали, а только что те сабельки против чудища морского? Капитан первый же и велел шум-гам прекратить, чудище не злить.

И поднялся из глубин морских краб-лиходей, господарь ста смертей, с клешнями могучими, смертоносными. А на панцире у него Десислава сидит, ухмыляется.

— А и здравствуй тебе, честной капитан. Уж прости, что помешала тебе по морю гулять, добра наживать, а только есть у тебя моё. Отдашь — дальше путь свой продолжишь, не отдашь — все вы тут и сгинете.

Капитан побелел, ровно пена морская, губу прикусил, поклонился низко и так отмолвил:

— Здравствуй и ты, дева морская. Не упомню я, чтоб у Холодной госпожи и слуг её верных одалживался, но слаб умишко человеческий, мог и запамятовать. Скажи мне, чего ты хочешь, а уж я расстараюсь.

— Есть у тебя, — девка говорит, — на борту два лихих разбойничка, братца родных. Не в добрый час их мать родила, много бед они натворили, да и мою жизнь непутёвую загубили. Отдай мне их, мои они! Смерть должны лютую от меня принять.

Тут корабельщики загудели, закричали. Знамо дело, кому охота товарища отдавать на растерзание девке морской, чудищу окаянному? А только махнула Десислава рукой легонечко, сжал кракен-великан корабль в объятьях своих могучих, затрещали досочки жалобно — и притихли корабельщики. За чужие-то грехи помирать кому охота?

— Что ж, — говорит капитан, а сам снега белее, — забирай своё, дева морская, а над прочими смилуйся, не губи души попусту!

Усмехнулась тогда Десислава, кивнула. И протянул краб-лиходей, господарь ста смертей, клешни свои здоровущие, а из каждой клешни ещё двенадцать и одна растёт, и выхватил из толпы корабелов двух братьев родных, Васька да Миська. Удалые братья были, в кажной драке первые, на кажной пирушке запевалы. А только согрешили ради богатства, и смерть лютая за ними пришла.

Схватил краб-лиходей, господарь ста смертей, кажного брата за голову да за ноги и растягивать начал. Те вопят от боли, а краб-лиходей знай себе тянет. И разорвал он Васька да Миська пополам, и кровь алая на палубу брызнула, да таким ручьём, что всех залила. Первым Васька разорвало, и ноги его краб-лиходей на нос корабля забросил, а голову с туловом — на корму. Васёк тогда жив ещё был, только ноги оторваны, так краб-лиходей ему ещё тулово располовинил, чтоб точно уж не выжил. А Мисько смотрел на гибель брата родного и поседел весь, пока жив ещё был. Потом же краб-лиходей и его разорвал на две половины, а половины те в море утопил. Из моря выплыла рыба-акула да сожрала плоть тёплую, живую ещё.

Расхохоталась тогда Десислава, в ладоши захлопала.

— Спасибо, — говорит, — честной капитан, что поступил ты по справедливости, морю отдал то, что причитается, препоны чинить не стал. За то тебе от Холодной госпожи будет подарочек: ветер попутный сроком на семь лет. Ни один корабль королевский за тобой не угонится, море тебя от всех бед хранить будет. А только смотри, не жадничай. Помни: семь лет тебе отпущено за жертву твою кровавую, и ни часу боле, ни минуточки!

Поклонился тогда капитан низко-низко — а что ему делать оставалось-то? Поблагодарил за милость великую. Тут кракен-чудище объятья свои разжал, кораблю дале плыть дозволил, а Десислава в пучину морскую опустилась. Слово своё, госпоже данное, сдержала, никого на корабле, кроме братьев окаянных, не тронула.

Корабль тот семь лет ещё по морю ходил, как и было обещано. И удача с ним была неслыханная. А только забыл капитан предупреждение, взял груз, когда седьмой год истёк, на авось понадеялся, и развалился корабль его прямо в море-окияне, доски за единый миг гнилью взялись и на труху изошли. Никто из команды не уцелел, всех акулы-рыбы на зуб взяли. Такова она, милость Холодной госпожи: что от неё взял — то к ней и вернётся.

* * *

Не любил купец Боган на пристань морскую ходить, на воду пенную глядеть! И жене то делать запрещал. Хлопала глазами Йованка, на мужа сурового обижалась, да только запрет нарушить не смела. Подруженькам жаловалась, подруженьки на то охали да ахали, глаза большие делали да плечами пожимали. И то сказать: живёт Йованка — как сыр в масле катается, в храм ходит — ровно лебедь белая плывёт, украшенья на ней звенят, каменьями