- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (24) »
Дальше, дальше. Где-то позади осталась будка у переезда. Мох и мошок, болотца, кочки. Скошенная травка. Стожки стоят среди корявых сосенок на трясине. Кочки, кочки... А где посуше, там девчата в широких легких юбках, с граблями в руках. Их кружок — словно букет цветов: красных, синих, белых. Хохочут, шутят, платочками машут.
Лес большой, густой. Трепещет сизая осина. Колышется гибкая, стройная, как девушка, белоствольная березка. Дубок припал к земле среди поседевшей травушки, а глубже в лесу ельник зеленеет. За гулом колес не слышно и пения птиц, только видно — прыгают в ветвях. Гриб сидит у дороги. Тропинка узкая вьется. Человек с ружьем — лесник местный.
— Тру-гу, тру-гу, ту-ту-гу...— сквозь шум паровоза слышно, как трубит веселый пастуший рожок, навевая приятную грусть...
Почему грущу, услышав знакомые звуки? Не далекое ли детство мне свой голос подает?
Милая песня!
Почему же грустно мне? Откуда печаль моя, откуда тоска по невозможному и недосягаемому?
Земля родная! Нельзя жить на тебе без тоски. С печалью родился... Неужто с нею и в могилу лягу? Так у нас повелось, так было от века...
Ну, довольно! Прости меня, брат, за это слишком длинное лирическое отступление, на твой взгляд, быть может, и вовсе ненужное, и жди письма уже из Вильни, нашего славного стольного града Вильни, который я увижу через несколько часов. Жду этой минуты с каким-то замиранием сердца...
Уж оттуда постараюсь прислать тебе не только лирику но и какие-нибудь факты. Так что извини!
Твой Л.
Дорогой товарищ!
Пишу тебе из Вильни, из той Вильни, откуда светила могучим светом наша древняя культура...
Нога моя уже ступала по тем улицам, где за несколько сотен лет до этого ступал великий сеятель гуманизма и просвещения доктор Скорина и где еще совсем недавно беспощадные палачи вели на казнь мужественного вождя повстанцев Калиновского...
Тут пел свои мужицкие песни отец нашего возрождения Матей Бурачок...
И теперь здесь, за Лукишской площадью, стоит мрачный, обнесенный высокой стеною дом со множеством небольших окошек, а на каждом окошке толстая решетка...
К Вильне мы подъезжали вчера поздним вечером. Я невольно заволновался, сердце мое затрепетало от непонятной тревоги, я вглядывался в сверкающие впереди огни и думал: вот и ты, Вильня. И я буду жить и ходить там, где жили и ходили великие сыновья страны... Я увижу твои освободительные силы, я буду с ними, я всего себя отдам тому делу, которое откроет новую страницу истории. Мне хотелось плакать и смеяться, мне почему-то было стыдно перед самим собой и вместо с тем смешно.
Вечером город показался мне огромным, сияющим, шумным и необыкновенным. Приехав в гостиницу, я хотел было тотчас пройтись по улицам, но время уже было позднее.
Сегодня я проснулся очень рано; спалось мне сладко, хотя и тревожно; встав, я первым делом распахнул окно — со своего третьего этажа я увидел большой красивый город: черепичные крыши, прямые и высокие костельные башни, сады. И надо всем — высокая зеленая гора (я догадался, что это летописная Замковая гора), на ней башня, а чуть дальше была видна широкая река — Вилия. Там, особенно за Вилией, увидел я и высокие фабричные трубы, из которых стлался черный дым. Правда, хотелось, чтобы этих труб было хотя бы немного больше...
Потом уже, когда я ходил по улицам и садам, по берегу широкой и спокойной Вилии и быстрой, бурной Вилейки, возле Понарских гор с голыми кручами,— мне все необычайно нравилось своей живописной красотой.
Общий вид города, архитектура многих зданий, особенно эти черепичные крыши, и вообще все — казалось мне настоящей Западной Европой, хотя в то время я видел Европу только на рисунках...
На панских улицах чаще всего я слышал русский и польский языки. В грязных же, кривых и узких-узких переулках еврейская беднота говорит между собой на родном языке, с остальными по-русски, а изредка и по-польски. И только на рынках, от крестьян, а иногда на вокзале от рабочих и на улицах от дворников и возниц слышал я родную речь и в таком красивом и чистом диалекте, как будто все эти люди сотрудничают в «Нашай ніве».
Но я с сожалением заметил, что сейчас же, лишь только заговорит с ними кто-то одетый по-господски, они стараются говорить его языком, то есть по-русски или по-польски.
Однако времени у меня было мало, и как следует осмотреть город я так и не успел. Наконец, управившись со своими служебными делами, отправился я на поиски Завальной улицы, дома № 7 и оказался вскоре в недалеком от главных улиц и довольно тихом, даже глуховатом и каком-то пыльном городском захолустье.
Подойдя, я заметил на противоположной стороне улицы вывеску, хотя и небольшую, но хорошо видимую: на тусклом фоне четко выделялись крупные позолоченные буквы: «Белорусский книжный магазин». Прочел и чуть не заплакал от радости и горечи... Для меня почему-то полной неожиданностью оказалось то, что на вывеске может быть совершенно открыто что-то написано по-белорусски. Впервые такое видел...
К сожалению, магазин из-за позднего времени был уже закрыт, и я смог лишь посмотреть на выставленные в витрине, давно читанные и перечитанные мною книги и календари. У входа, в рамке за сеткой, висел последний номер «Нашай нівы», и я задержался, пока не прочитал его от первой до последней строки. Была в газете и моя небольшая корреспонденция.
Хотел я было задержаться в Вильне еще на день-другой, но по приказу губернского землемера должен был сегодня же вечером выехать на работу в деревню. Посылают меня к какому-то землемеру, очень затянувшему землеустройство вопреки намеченному ему летнему плану работы. Буду ему помогать, чтобы он смог скорее закончить и переехать в другую деревню.
Я спросил, белорусское ли там население, однако никто в чертежной ответить мне не смог. Удивились даже моему вопросу. Только швейцар сказал, что там, наверное, живут и белорусы, и литовцы.
Ну, будь здоров, братец! Напишу из деревни.
2/VІІ. 1913 г.
Лявон.
Братец ты мой, братец!
Не везет мне. Послали меня на самую границу Белоруссии с Литвой, где литовские деревни клином заходят в белорусские земли, и попал я не в белорусское селение, а в эти литовские Радзивилишки.
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (24) »