Шейх аль-Адиль терпеть не мог, когда кто-либо без спроса нарушал его уединение в высокой дворцовой башне, превращённой им в лабораторию ещё десять лет назад, в пору отрочества. В ней он обустроил всё так, как ему было удобно: библиотека, книги в которой были рассортированы по отраслям знаний, а внутри отраслей - в строгом алфавитном порядке; колбы и реторты для алхимических опытов, расставленные по ранжиру; любовно отполированные механизмы для опытов физических. И телескоп для наблюдений за созвездиями и планетами на ночном небосклоне.

  Он знал, что слуги считают его колдуном и потому побаиваются. Аль-Адиль старательно поддерживал в них это заблуждение, хотя их страх его удручал. Но иным способом ему было трудно призвать их к порядку.

  Его отец и старший брат, от которых он унаследовал свои теперешние владения, могли самолично отрубить руку застигнутому на воровстве управляющему или выпороть поварёнка, недосолившего кускус. Вопли пытаемых или казнимых на колу после справедливого шейхского суда то и дело доносились даже до вершины уединённой башни аль-Адиля, к его невыразимому ужасу. Это было отвратительно.

  Когда ему минуло двадцать лет - четыре года назад - ангел смерти Азраил унёс души его отца и брата во время очередной разбойничьей вылазки - набега на поселения неверных. Так Аль-Адиль унаследовал власть, абсолютно ему ненужную и только мешавшую свободно предаваться тем занятиям, которым он посвятил себя: вдумчивому чтению мудрых трактатов, неспешным одиноким прогулкам по берегу моря, проведению увлекательных опытов в лаборатории...

  И вот теперь в дверь этой самой лаборатории настойчиво стучали, а запыхавшийся голос Сабира, начальника его стражи, взволнованно и назойливо бубнил:

  - О светлейший повелитель! Ваш гарем! В вашем гареме...

  Шейх болезненно скривился и обречённо шагнул к двери. Его снедало нестерпимое желание не отворять её, а, наоборот, подпереть изнутри чем-нибудь вроде книжного шкафа, если б только у него хватило сил сей громоздкий предмет меблировки к двери подтащить.

  Гарем был самой беспокойной и обременительной частью наследства предыдущих шейхов. Заключённых в нём женщин - собственных жён и наложниц - аль-Адиль никогда не посещал и не знал не только их имён, но даже того, сколько их там, и как они вообще выглядят. Иногда он натыкался на них в своём саду и вновь поспешно скрывался в башне. Хватало и того, что он еженедельно оплачивал счета от портных, ювелиров и торговцев сладостями и благовониями - счета длиною в локоть!

  Словом, гарем являлся для аль-Адиля воплощением Хаоса, и вот теперь этот Хаос воздвигся у него на пороге в облике непривычно взволнованного начальника дворцовой стражи, чья выкрашенная хной борода подрагивала в такой явной панике, что шейх даже заинтересовался:

  - Что такое с моим гаремом, Сабир? Разбежался?

  Он постарался, чтобы в голосе не звучала чересчур пылкая надежда, но это, пожалуй, удалось ему не очень хорошо. Совсем не удалось.

  За спиной Сабира кто-то непочтительно хохотнул, но тут же охнул и сердито выругался на языке франков, получив, видимо, тычок под рёбра от неразличимых в темноте, но шумно пыхтевших стражников.

  Аль-Адиль поднял брови, внимательно всматриваясь в темноту, из которой начальник стражи внезапно выволок на свет чужеземца лет двадцати - светлокожего, светловолосого и босого, в одних только коротких полотняных шароварах.

  Руки его были скручены за спиной, а на широкой груди поблёскивало серебром маленькое распятие.

  Гяур!

  Шейх машинально втянул ноздрями воздух и с удивлением понял, что от странного пленника исходит пряный и терпкий аромат благовоний.

  Гяур моргал длинными тёмными ресницами и открыто озирался по сторонам. Русые волосы его были взлохмачены, и из-под спутанных прядей блестели зелёные глаза - не с ненавистью или вызовом, а с неистребимым мальчишеским любопытством. Левое плечо гяура пересекал едва заживший шрам, а ещё на его ладном загорелом теле там и сям проступали только что полученные синяки и кровоподтёки.

  "Стражники постарались", - отметил аль-Адиль, еле удержавшись от того, чтобы не поморщиться.

  - Да лучше бы он сгорел, ваш гарем, о светлейший повелитель! - неистово взвыл начальник стражи и схватился за голову, забыв, видимо, от расстройства, что в руке у него зажат ятаган. - Этот неверный, сын собаки и свиньи, осквернил его! Осквернил так, как никто доселе никогда не осмеливался осквернять! Он... он...

  Закончить описание преступлений пленника Сабир не успел. Неверный, услышав про собаку со свиньёй и пользуясь тем, что босые ноги его, в отличие от рук, оставались свободными, ловко лягнул начальника стражи под коленку. Тот едва не рухнул ничком, но устоял и, свирепо прорычав: "Ах ты, нечестивец!", обрушил пленнику на голову свой крепкий кулак.

  Гяур, впрочем, легко увернулся, и удар вышел скользящим.

  - Сабир! - процедил шейх, теряя терпение. - Объясни же по порядку, в чём дело? Где ты нашёл этого неверного?

  Гневно сопя, Сабир, наконец, опрокинул пленника на пол и только тогда повернулся к шейху, уныло потупясь. На его обветренном широкоскулом лице читалась искренняя скорбь.

  - В вашем гареме, о светлейший повелитель, - простонал он, опускаясь на колени рядом с гяуром. - Прикажите казнить меня вместе с ним - за недогляд! А заодно вашего выжившего из ума старого евнуха, этого Мустафу, который преспокойно дрых на шёлковых подушках, пока этот блудодей, - он попытался ткнуть пленника в бок, но тот мгновенно отпрянул в сторону, - творил свои непотребства! А также прикажите казнить мерзких развратниц, осквернительниц супружеского ложа, предававшихся утехам с этим, с этим...

  Сабир захлебнулся праведным гневом и умолк, уткнувшись лбом в ковёр.