Все лохи. И даже я.

  Надпись на стене

  А в конце она умерла.

  И он тоже умер.

  В конце вообще все умерли - и я, и вы в том числе.

  Но пока мы живы, мы можем говорить.

  Аля как-то рано впервые заговорила о смерти. И как-то странно это прозвучало. Странно - так, по крайней мере, мне показалось.

  Это было в декабре, накануне Нового года. Я забрала ее из детсада, и мы шли в магазин за продуктами. Улица сверкала всеми этими цветными фонариками, гирляндами и прочей ерундой. Красиво, как всегда перед праздниками. Только рассматривать это убранство было несподручно: того и гляди - зазеваешься и упадешь. Гололед той зимой был жуткий. Мы с Алькой шли потихонечку так, аккуратненько ноги переставляли, чтоб не дай Бог не упасть. Шли под ручку, поддерживая друг друга. Молчком, сосредоточенно.

  И вдруг она говорит:

  -Мама, знаешь, а Сева на Рождество поедет в Италию...

  -Ну, доченька, у Севиного папы денежек много... - черт бы его побрал, жиртреста! Сидит в директорском кресле и гребет деньжищи лопатой...

  -Мам, я не завидую, ты не переживай...

  Вот, умничка, понимает...Не требует, не ревет до посинения 'хочу!', как другие.

  -Мам, я Боженьку попросила... Когда я умру... Ну, в начале я стану старенькой бабушкой, а потом умру... Боженька подует, и я полечу, как пушинка...как одуванчик...Я полечу...- Аля бормотала в такт своим шагам, точнее - скользкам по обледеневшему тротуару: - И полечу... В Италию...Там апельсины растут на деревьях...Сева говорил... А если в каком-нибудь доме будут плакать, я загляну в окно и улыбнусь...Чтоб они знали...

  -Аль, ты фантазерка, давай быстрее переставляй ноги...

  Она замолчала и пошла быстрее, даже засопела от усердия.

  А я механически плелась рядом, оцепенев от внезапно ударившей в голову мысли: Алька, тебе шесть лет, и ты уже не надеешься увидеть Италию в ЭТОЙ жизни?

  Я познакомилась со смертью, будучи значительно старше Альки. Зато познакомилась почти лично. Почувствовала ее присутствие. Всей душой почувствовала...

  Мне было пятнадцать лет, я училась в девятом классе. Учеба давалась легко. Но в моей голове жили только романтические фантазии. Читала Дюма, воображала себя королевой Марго, постоянно влюблялась и всякий раз - без взаимности. До истерики более удачливым в любовных делах подругам, мучалась от сознания своей никчемности.

  Ненавидела всех и вся, особенно родню. Тогда еще была жива бабушка...Да, бабушка была жива, только мы все со дня на день ожидали ее смерти, ожидали на протяжении нескольких лет. А она все жила... Большая, тяжелая, словно вздувшаяся какая-то, она лежала на кровати, то спала, то стонала, ела только мягкую пищу, потому что имела во рту всего лишь три зуба, и почти никогда не доходила до туалета. Убирать приходилось мне... Я убирала. Но...Этот запах, противный до тошноты...Эти ее замусоленные халаты и ночные сорочки...

  Я никого из друзей не могла пригласить в гости. Ходила в чужие квартиры, где все было чисто и пахло духами...И ненавидела свой дом еще сильнее. 'Мразь! Гниль! Когда ж ты окочуришься, старая оглобля?'. Говорила я или только думала? Не помню, да и так ли это важно?

  И вот...Тогда тоже была зима, шел снег...я сидела за столом, у окна и что-то читала при свете настольной лампы. В комнате было почти совсем темно. И тихо. Скоро должен был прийти с работы отец. Бабушка как-то беспокойно ворочалась на своей кровати, что-то шептала и, наконец, позвала меня:

  -Мариша! Маришенька!

  -Ну? Что, опять обделалась?

  -Маришь, ты...не помнишь...как там у Есенина: 'Ты жива еще, моя старушка? Жив и я, привет тебе, привет! Пусть струиться над твоей избушкой...ммм....ммм....свет' Какой там свет?

  Это стихотворение бабушка читала мне, когда я еще пешком под стол ходила. Она была учительницей русского языка и литературы. Очень хорошей учительницей, ее фотография на доске почета висела. У нас до сих пор хранится блюдо, на ободке которого золотыми буквами написано: 'Дорогой Алевтине Степановне от учеников 11А класса'. До инсульта бабушка часто цитировала классиков, читала стихи, а потом...

  Потом она забывала, как называются такие простые вещи, как будильник или табуретка. А тут - вспомнила целое четверостишие...

  Я подсказала:

  -Тот вечерний несказанный свет...

  -Как-как? - она плохо слышала.

  -Не-ска-занный свет - я повторила громче и отчетливей. В конусе света, который бросала на стол лампа, кружилась мохнатая пылинка.

  -Дааа, - как-то облегченно вздохнула она, - вечерний...несказанный...свет...да...- и она замолчала. Мохнатая пылинка легла на страницу книги. И можно было читать дальше. Но я не смогла.

  Ничего не изменилось. Только погас свет. Нет, лампочка не перегорела, и по-прежнему на столе был начерчен желтый круг. Несказанного света больше не было. Моя старушка умерла. Абсолютно. Совсем. По-настоящему.

  'Баб...ба...ба...ты что?...ба...ба...баааа' - я завыла во весь голос - не от горя, нет...я чувствовала, что просто не выдержу этой тишины. Мертвой тишины. И с воплем вдруг распахнулось что-то внутри, и воспоминания, и тоска, и любовь накрыли волной...так, что замер вздох в легких, глаза выкатились из орбит...и не моргали, раскрывшись широко-широко, словно пытались уловить последние частички несказанного света... Но тьма наклонилась надо мной...и с улыбкой приносила... поздравления...

  Когда пришел отец, я набросилась на него, в истерике схватила за ворот пальто, трясла изо всех сил и кричала, брызжа слюной:

  -Сделай, что-нибудь, сделай! Ну же, ну, воскреси ее! Ты, гений, ты, ее сын! Сделай!

  И только после его оплеухи, свалившей меня на пол, я пришла в себя, отползла в угол и - то ли от боли, то ли от вселенской обиды - тихо заплакала.

  Я быстро научилась жить в