-- Хильда!
Эта женщина так удивительно похожа на ее лучшую подругу, на ту Хильду, которую когда-то знала Берта! Только она лет на десять старше... такая же, а может быть, даже более красивая, чем та, хотя... волосы у нее уже не вьются барашками... и глаза усталые и тихие, словно стесняются в чем-то признаться. И морщинки у губ...
-- Берта...
-- Как же... ты здесь... а герцог... а замок...
-- Там... Берта, все там...
-- А мальчик? Кто этот мальчик?
-- Это мой сын, Берта. Его зовут Симон. Он родился слепым. Когда герцог узнал об этом, он решил, что лучше будет объявить меня изменщицей, осквернившей его ложе, а себе подыскать другую жену, которая смогла бы родить ему здорового наследника.
-- А... кольцо? -- Берта сама не знала, отчего задала она этот глупый вопрос, но Хильда, не удивившись, протянула ей руку. Рука была покрасневшая и растрескавшаяся от мороза. Кольца с сияющим камнем на такой руке не могло быть.
Берта молча сняла рукавицы и протянула ей.
-- Надень. У меня есть карманы.
Так они и пошли. Теперь их было трое. И идти стало легче. Женщины шли, ни о чем не говоря, и смотрели под ноги, и если видели камень или рытвину, предупреждали Симона. И Берта думала, что на этой дороге скорость ходьбы зависит от глубины отчаяния, и поэтому Хильда оказалась настолько впереди нее. И что на этой дороге нет времени, потому что для нее прошел день, а для Хильды -- годы. И что нет никаких черных и белых птиц -- есть просто птицы и не-птицы: те, у кого есть крылья, и те, у кого их нет. И те, у кого их нет, охотятся на тех, у кого они есть.
А потом сзади снова послышались ругательства и крики. Снова показалась та самая черная карета, и Берта уже не удивилась её появлению -- удивилась лишь тому, что, несмотря на то что лошади неслись во весь опор, рядом с ними они вдруг остановились как вкопанные. Дверца кареты распахнулась -- и в глубине Берта увидела мрачного человека с огромной черной бородой. Он протянул руку -- и Хильда молча взобралась в карету, а затем помогла подняться Симону. На прощание Берта лишь кивнула им -- дверца захлопнулась и карета унеслась вперед под неодобрительные крики толпы.
"Здесь можно ездить кругами, -- подумала Берта. -- И, скорее всего, не замечать этого. Может, я уже сто раз проходила мимо дома... и мимо Рыжих Бродов, но ничего не видела".
А потом пошли дожди. Берта вымокла до нитки -- но это было полбеды. Хуже всего было то, что дорога размокла, превратившись в непролазную густую грязь. Люди увязали в ней и отставали, но Берта продолжала упорно двигаться вперед. Было холодно, но к холоду она как-то уже привыкла. Промокшее пальто было очень тяжелым, давило на плечи, мешало идти, но сбросить его она не решалась.
Быть может, будет еще тепло, пальто просохнет, и его можно будет использовать по назначению.
А выбрасывать такую хорошую вещь...
И вдруг Берте стало смешно. Ветер и дождь хлестали ей в лицо, а она шла и смеялась -- над собой.
Она ушла из дома по дороге отчаяния. И что же -- она идет и надеется, что еще будет тепло! Она надеется! Зачем же тогда был ей этот бесконечный путь? Чтобы, продрогнув на дожде и ветру, надеяться на тепло?
А вокруг были те же поля с пожухлой травой, бескрайние и бесконечные. Небо было устлано облаками -- большими, серыми, набухшими от воды. И там, где небо смыкалось с землей, у линии горизонта, облака словно лежали на земле, как огромные серые горы. И еще ей показалось, что там, среди этих гор, что-то виднеется, какое-то строение, быть может, маленький домик.
И Берта побежала. Грязь хватала ее за ноги и с жадным чавканьем отпускала всякий раз, когда она вырывала из нее ботинок. Но Берта все бежала и бежала, захлебываясь холодным воздухом, и видела, как приближаются громады серых гор и маленький домик все яснее и яснее очерчивается в долине. В какой-то момент она ощутила, что ногам стало на удивление просторно, а пальто вдруг сделалось велико ей, очень велико, а потом ее ноги сами выскользнули из ботинок, оставшихся там, в грязи, а пальто она сбросила сама, потому что оно мешало бежать, а под ногами была трава, мокрая трава, и по спине ударяли две тяжелые косы, а там, впереди, был дом, на крыльце которого стояли Мэгги и мать, которые ждали ее уже очень долго.
А на окошке стоит горшок с цветком. Белый цветок с черной сердцевиной. Или черный с белой -- без разницы.
Ведь есть только цветы -- и не-цветы.
И нужно только выбрать, что рисовать -- однажды, проснувшись семилетним ребенком после бесконечного пути сквозь осень -- к весне.