Талисман Авиценны (Лев Иванович Ошанин) Страница 3 - Литвек

меня к медленной памяти книг.

— Это все? — удивился эмир непритворно.—

Ты не шутишь? —

Он двинул алмазным перстом.

— Бескорыстье ребенка! — вскричал он придворным. —

Он об этом не раз пожалеет потом.—

И усмешки по лицам запрыгали тенью.

А юнец, поклонившись почтительно им,

Стройный, строгий, пошел, не теряя мгновенья,

Прикоснуться к великим предтечам своим.

Как повелел всевидящий аллах,

Здесь, в сердце азиатского простора,

Отцом его был добрый Абдаллах,

А матерью красавица Ситора.

Под Бухарою в Афшане рожден —

В мальчишеском азарте сновидений

Где тот момент, когда почуял он

Внезапно обозначившийся гений?

Что значит гений? Просто свет такой,

Которого другие не видали,

Тот вечный зов, тот вещий непокой,

Высвечивающий иные дали.

То ощущенье острой правоты,

Которое до смерти душу гложет,—

Что можешь ты, а значит, должен ты

То совершить, чего никто не может.

Отец едва угадывал родство

Ребенка с миром тесным и пустынным.

И сам не знал — гордиться надо сыном

Или страдать заране за него.

ПЕРВАЯ БАЛЛАДА БЕГА

Все горит и горит Бухара, на заре

Прошлым утром подожжена.

По горящей земле, по ночной Бухаре,

Задыхаясь, идет Ибн Сина.

Он писал свою первую книгу. Беда

Обломала работу и сны.

Кто поджег Бухару — кочевая орда

Или лютый Махмуд из Газны?

С первых стонов на улице был Ибн Сина.

Кони в пене, свистящий металл…

Рядом с ним голова старика снесена,

А лачугу огонь разметал.

Он забыл о часах, обожженных леча

Или раны бинтуя в жаре.

К ночи стихло. В крови земляков до плеча

Он идет по ночной Бухаре.

За дувалом дымится обугленный сад.

Тень по серому пляшет лицу.

Ибн Сина опускает измученный взгляд —

Он не может помочь мертвецу.

Ноги сами ведут, он у них в поводу,—

Полетел бы, да не дали крыл.

Ждет Хранилище Мудрости в царском саду.

Где он столько богатства открыл!

Доверялись ему Птолемей и Евклид,

Аристотель беседовал с ним.

Этой ночью вернуться к ним сердце велит.

Он идет, нетерпеньем гоним.

А навстречу вздымается черный огонь.

Тень гулямов — солдат на огне,

И разубранный золотом бронзовый конь,

И пришелец султан на коне.

Убыстряя шаги через свет, через тьму,

Понимает уже Ибн Сина —

Это Книги горят, задыхаясь в дыму.

Это стонут в огне Письмена.

Он к пожарищу рвется, но копья стоят.

Преграждая дорогу ему.

И тогда, раздирая о копья халат,

Он к султану бежит самому.

— Прикажи потушить! — его губы кричат.

Тот сужает задымленный глаз:

— Богомерзкие книги дают этот чад,

Чтобы светоч Корана не гас.

— В этих книгах вся мудрость земли сплетена,

Ты и к книгам беспомощным лют,

Забавляешься смертью! — кричит Ибн Сина,—

Ты забыл, сам ты смертен, Махмуд!

— Что ж, бухарец, — султан усмехнулся,—

пророчь! —

И столкнул его с места конем,—

Мне убить тебя надо за дерзость. Но — прочь!

Не мешай любоваться огнем.—

Ветер был. Он золою засыпал весну.

Птицы в голых ветвях не поют.

И унес из родной Бухары Ибн Сину

Прошагавший по пеплу верблюд.

Караванщик, знакомец с мальчишеских дней.

Видит слезы на добрых глазах.

— Я, как Книга, беспомощен был перед ней.

— Перед кем?

— Перед смертью.—

В слезах

Все, что напрочь отрезано или мертво

И назад не вернется уже.

Двадцать лет — это юность? Смотря для кого.

Боль и злоба к Махмуду в душе.

Покачал головой караванщик.

— Ты мудр.

Но иначе зовется беда.

Если б вправду там был газневийский Махмуд,

Ты живым не ушел бы тогда.

Видишь, город ученых — Гургандж впереди,

Весь в дворцах и аллеях чинар.

Как придем туда — прямо к везиру иди.

Там мудрец не один начинал —

Поднимался Гургандж у реки на плече.

И не думал, не знал Ибн Сина,

Что бухарская слава о нем, о враче,

Здесь, в столице Хорезма, слышна.

Сам везир — старец с мыслью, парящей в веках,—

Поднялся перед ним, как судьба.

Вот и служба у шаха, и деньги в руках.

Чтоб купил себе дом и раба.

Есть ли место печальнее рынка рабов?

Он идет мимо взглядов тупых.

Мимо слез, мимо горько опущенных лбов,

Мимо мускулов полуслепых.

В этом мире страданья, беды и тоски

Вдруг хлестнул его девичий взгляд.

А глаза так отчаянны, так широки,

Что, наверно, ресницы болят.

Рослый работорговец с лицом как урюк,

Молчаливо ощеривший рот,

Из пятнадцатилетних девчоночьих рук

Несмышленыша мальчика рвет.

— Стойте! — властно велел Ибн Сина.

— Мой товар, —

огрызнулся купец, — не тревожь!

Покупает мальчишку вон тот сыровар,

А сестру его не оторвешь.—

Что в ней было? Невылитых слез тишина?

Ветер черных волос у лица?..

— Покупаю обоих, — сказал Ибн Сина

И увел их домой от купца.

Дома к легким ногам его пала Ширин.

К ним — губами и пламенем скул.

Поднял девушку новый ее господин

И в глазах у нее утонул.

А назавтра его пригласил хорезмшах.

У эмира в бухарском дворце

Надо было рассчитывать каждый свой шаг,

Благолепье храня на лице.

Здесь встречал его юноша, сверстник встречал,

Их глаза друг для друга зажглись.

Шах рукою обвел несмолкающий зал:

— Вот, прошу в мой ученый меджлис! —

Что такое меджлис? Голоса, и чалмы,

И халаты из всех городов.

Острословы, хранители истин, умы.

Сочинители длинных трудов.

Здесь читались трактаты, звенели стихи.

Ибн Сине оказались сродни

Добрый седобородый гигант Масихи

И великий аскет