ошеломляла отца расходами. Старик был болен, он боялся, что умрет и эта некрасивая девушка, смахивающая на мальчишку, пустит по ветру все его богатство. Претендентов на ее руку было не так уж много. В доме у отца Иолан бывало мало народу, он жил бирюком и считал, что огромное приданое дочери должно прельщать женихов больше, чем ее внешность. Он быстро выдал ее замуж за Ласло. «Этот разорившийся граф всю жизнь будет признателен своей некрасивой жене за ее приданое», — решил он.

Но после свадьбы Иолан перестала вести себя как мальчишка. Она приобрела грацию, пополнела, кожа ее побелела, она стала со вкусом одеваться. Ей надоел затворнический образ жизни, который она вела сначала в монастыре в Будапеште, где она воспитывалась, а потом и в доме отца. Она подняла бунт. Такого количества гостей, как в имении Бароти, не бывало ни у кого по всей округе.

А потом, а потом и началось…

— Ласло, дорогой, ты увидел новую комету? — прервал его размышления звонкий, насмешливый голос жены.

Бароти очнулся от оцепенения, взял бокал, поднял его и выпил за собравшихся друзей.

В просторном зале накрывали столы. Легкий перезвон хрусталя, серебра, тонкого фарфора, которого касались заботливые опытные руки, доносился через широко распахнутую дверь.

Иолан прикрыла оголенные плечи собольим палантином, Эржебет накинула на желтое платье мантилью голубого бархата. Легкий ветерок, чуть шевеливший листья ивы, проникал сквозь глицинии на террасу и освежал разгоряченные лица. Рыдания цыганских скрипок поднимались вверх на террасу вместе с пряными ароматами сада. На почерневшем небе высыпали бледные звезды. Вставала мертвенно-бледная, словно приснившаяся, луна.

На пороге появилась служанка в белой плиссированной кофте и пышной красной юбке, с косами вокруг головы, и доложила хозяйке, что стол накрыт.

Иолан провела своей большой белой рукой, украшенной тяжелыми кольцами, по локонам Эржебет, потом приподняла их, а когда отняла руку, локоны опять повисли, словно искусственные. Все это она проделала как будто для того, чтобы показать всем, насколько волосы Эржебет безжизненны и редки. Медленно поднявшись с кресла, Иолан пригласила гостей:

— Эржебет, дорогая, господа, прошу вас к столу!

На длинном столе, покрытом ослепительно белой скатертью, среди серебра, хрусталя, цветов и канделябров со множеством свечей, красовались сверкающие блюда, на которых плавали в майонезе огромные рыбы, гигантские раки, лежали грибы, копченые языки и ветчина, обложенные салатом и помидорами, как видно привезенными издалека, так как в имении Бароти едва лишь зацветала акация.

Иолан не ухаживала за гостями, как это делали другие хозяйки. Она разрешала ухаживать за собой, таков был обычай, и гости это знали. Сидя во главе стола между стариком Телегди и полковником Бодроки, она только поощряла мужчин закусывать и ухаживать за Эржебет, в ее мелодичном голосе звучал смех, который, казалось, искрился в каждом произнесенном ею слове, как, бывает, искрится чистый песок под ясной и быстрой струей горного потока. Эржебет, которую хозяйка посадила между Палом Эрдейи и Имре Шофолви, заметив, что она сидит далеко от Иолан, на минуту вздохнула свободно, но вскоре почувствовала себя безмерно несчастной и одинокой. Оба юноши, устремив свои взоры на другой конец стола, торопились положить ей на тарелку совсем не то, что ей хотелось бы, чтобы успеть отпарировать искрящиеся остроумием реплики хозяйки дома, требовавшие немедленного ответа. Эржебет никогда бы не отважилась так непринужденно говорить на людях. До сих пор она и отец были бедными — благородными, но бедными, — и в обществе она всегда чувствовала себя неловко в своих словно обуженных платьях, сшитых в Клуже, а не в Будапеште. Теперь же отец ее был назначен управляющим императорскими имениями, деньги потекли к ним рекой, на ней было новое желтое красивое платье, почему же она так робела? Она была молода, намного моложе Иолан, в ней текла благородная кровь, она училась в пансионе в Вене, блестяще говорила по-немецки, читала по-французски, скоро она, вероятно, поедет в Будапешт, отец возьмет ее с собой, и их, конечно, примут при дворе. Почему же она не может смеяться и громко разговаривать, когда рядом с ней сидит Пал Эрдейи, который так часто навещает их и, прижимая руку к сердцу, уверяет ее, что глаза у нее небесного цвета, а волосы подобны солнечным лучам, Пал Эрдейи, который, как думает весь город, все окрестные помещики и даже ее отец, должен на ней жениться, хотя официального предложения он еще не сделал? И вот Пал Эрдейи, который однажды даже поцеловал ее во время прогулки в саду и которому Телегди, скорее как будущему зятю, а не как хорошему знакомому, совсем недавно показывал свое поместье и пояснял, какие перестройки он намеревается совершить, теперь небрежно и невнимательно ухаживал за своей соседкой по столу. Вытянув шею, он весь обратился туда, где Иолан расточала улыбки и шутила, а ей, Эржебет, печальной и растерянной, приходилось сидеть молча. А каким красивым при свете бесчисленных свечей казалось веселое, разгоряченное лицо Пала, обрамленное черными кудрями, с густыми шелковистыми, а вовсе не колючими, как у всех других мужчин, усами. У него были яркие чувственные губы, и улыбка не сходила с его лица, обнажая белые, острые, как клыки молодого волчонка, зубы. Он сидел, повернувшись к Эржебет почти спиной, и его смело очерченный профиль казался ей неизъяснимо прекрасным. Крутая линия орлиного носа словно продолжалась дугами широко распахнутых бровей, похожих на крылья готовой взлететь птицы. Глаза то загорались, словно глаза хищника, то заволакивались легкой дымкой, придававшей им бархатную, мягкую глубину, когда он начинал говорить тихо и проникновенно.

Блюда следовали одно за другим: зажаренные дрофы, седло дикой козы в вине, золотистые индейки, молочные поросята.

— Мужчины считают женщин украшением! — произнесла, смеясь, Иолан.

— Украшением всего сущего, венцом творения! — дополнил своим низким голосом полковник Бодроки.

— Более того, смыслом существования! — юношески запальчиво выкрикнул лейтенант Шофолви.

— Но иногда и творением дьявола, созданным именно для того, чтобы препятствовать воле божией! — с трудом выдавил из себя Телегди, который, как и его дочь, начинал ощущать, что в этот вечер может произойти нечто такое, что спутает его планы.

— О дорогой барон, не знаю, какое прискорбное событие вашей юности вынудило вас произнести столь горькие слова, но я считаю, что женщина создана совсем для другого.

— Для чего же? Для чего? — послышалось со всех сторон.

«Сейчас она отмочит