вечера?

— А что на ужин?

— Любовь пробуждает аппетит?

— Не будь нескромной.

— Ты не будешь разочарована. Вернетесь завтра, ме­сье Морган…

— Артур, — поправил ее Артур.

— …положит свой любимый велосипед в багажник тво­ей машины. Сегодня вечером на ужин будет горбуша на сливочном масле.

Из окна открывался вид на узкую кишку улицы Вер­ней, таинственную улицу Аллан, зажатую между бетонной стеной и глухими домами, а напротив — небольшую шко­лу, откуда в будние дни долетали крики, плач, смех детей, которых в полдень и по вечерам дожидались на тротуа­ре матери, с вызовом оглядывая друг друга. Спустилась ночь, как она спускается в Париже, — неожиданно, охва­тив легкой тишиной этот провинциальный островок.

— Неужели ты будешь грустить? — сказала она, обло­котившись рядом с ним.

Он успокоил ее, но они все же будут задумываться. Ей придется с этим согласиться. Кто не чувствует себя по­терянным в минуты, когда ночь скрывает от нас остатки дня? Через мгновение они расстанутся. То, что когда-то было невозможно разрешить, свободное падение Аугусты сделало слепящей истиной. Есть о чем подумать.

— Ты сказал — тревожиться?

— Нет, подумать.

— Когда ты перестанешь думать? Время ускользает у тебя из-под носа. Однажды ты обнаружишь, что декора­ции рухнули. Ты сам как Аугуста. Ей потребовалось безу­мно много времени, чтобы осознать, что она играет и поет оперные арии среди развалин, что никто ее больше не слу­шает. Даже ты не торопишься посмотреть этот спектакль, шатаешься по Парижу, задерживаешься в дороге.

— В отличие от тебя, ей не требовалось много зрителей. Достаточно было одного.

— Одного за раз. Несколько в день.

— Она любила обольщать.

— И в тот день, когда, запертая в Лугано в мрачном доме, без зрителей, брошенная мужем, с Жетулиу, легко­мысленным, как никогда, сознавая, что за эти двадцать лет ты, наконец, повзрослел, она запаниковала. К несчас­тью, на этот раз у нее получилось.

— Ты хочешь сказать, что были и другие разы?

— Два или три, так, несерьезно.

— Неласкова ты с ней.

— Чем больше я ее любила, тем больше злилась на нее за то, что она забрала мужчину, который был мне интересен.

Артуру понравилось это «был мне интересен», хотя и не слишком его убедило.

— Я помню, как вы все говорили: «Она единственная!»

— Кто это говорил?

— Жетулиу, Конканнон, Портер, ты, и даже те, в жиз­ни которых она мелькнула, как звезда, — миссис Палей, Манди, Клифф. На «Квин Мэри» все смотрели только на нее. В Бересфорде, на балу, ее не оставляли в покое ни на минуту.

— Да, но в машине, когда она возвращалась в отель, обнимал ее ты.

— В Ки-Ларго Манди и Клифф смотрели на нее, как на инопланетянку.

— Но по ночам ты с ней спал. Завидно, да?

— Почему ты предоставила нам Ки-Ларго?

— Непреодолимый порыв самоотверженности.

— Ты хочешь сказать…

Элизабет пожала плечами.

— То, что я хочу сказать, и что ты прекрасно понимаешь.

— Ты слишком часто говоришь загадками. Я теперь лучше понимаю свидание с тобой в Сен-Лоране. Вроде бы я хорошо сдал экзамен. А если бы провалился?

— Было мало шансов, что ты провалишься, но я хоте­ла быть уверена. И потом, это забавно, разве нет? Ты не знал бы меня по-настоящему, если бы не познакомился с Мадлен. Должна сказать, что твое прибытие на велосипе­де было гениальной идеей. Еще не произнеся ни слова, ты уже выиграл. На «роллсе» тебя бы отсеяли.

У дверей дома остановилась машина.

— Твое такси. Я провожу тебя до Руасси.

— Только не это. Мы начнем первый день совместной жизни на расстоянии. На большом расстоянии. Это требу­ет самонаблюдения, такта и приучения. Но я больше ни­чего не боюсь.

Он хотел взять дорожную сумку.

— Оставь, она легкая. Я живу легко. И ты будешь лег­ким со мной, правда? Я тебе дам и ты мне дашь все, что у нас обоих есть самого легкого и веселого.

— В общем, ты хочешь, чтобы мы обязались быть со­вершенными.

Она ласково погладила его по щеке.

— Конечно, огонь еще будет вспыхивать, но мы уже не дети, и, как ты мог убедиться в Нью-Йорке, любовь к про­вокациям у меня прошла. Мне понравились эти два дня у тебя. О, не только из-за наслаждения, которое не ново, и было точь-в-точь как прежде.

— Твои мизансцены всегда превосходны.

Она рассмеялась очень мило, склонив голову, словно он уличил ее в проступке.

— Спасибо, что не винишь. Я тогда безумно на тебя рассердилась. Устроила театральную ссору. Ты мне под­ыграл лучше всяких ожиданий. И так долго!

Она опустила голову, избегая смотреть на него. Он пальцем вынудил ее поднять подбородок и наклонился, чтобы поцеловать глаза, наполненные слезами.

— Отметь мелом, где стоят твои ноги, — сказала она. — Запомни, что на тебе бежевые бархатные брюки, корич­невый свитер и розовая рубашка. Когда мы увидимся, то продолжим с этого места. В следующий раз, когда при­едешь в Нью-Йорк, мы проделаем то же со мной. Таким образом, у нас будут два времени: время, когда мы живем вместе, и время, когда, находясь в разлуке, мы будем как бы спать, и когда ничего не будет происходить. Вот уви­дишь: жизнь — это сказка, возлюбленные бессмертны. Не сходи с места, пока не услышишь, что такси уехало.

Позже она позвонила из аэропорта:

— Я сажусь в самолет с часовым опозданием. Как раз тогда, когда мне больше всего хотелось остаться. Я послед­няя, целую.

— Еще одно слово.

— Только поскорей, они улетят без меня.

— Я нашел в сборнике изречений Стендаля одну фразу, над которой ты сможешь размышлять все шесть часов по­лета, жестоко отдаляющих тебя от меня. Послушай: «Лю­бовь — восхитительный цветок, но нужно иметь смелость, чтобы пойти сорвать его на краю пропасти».

Он не был уверен, что она расслышала конец. Громко­говорители отчаянно вызывали: «Мисс Мерфи. Мисс Эли­забет Мерфи!» Бедный Стендаль, он редко был счастлив, зато мог учить, как быть счастливым.

Перевод с французского Е.В. Колодочкиной.